Тело. Об этом он думает сейчас, о теле матери, лежащем на кровати пять лет тому назад, и об ужасе, охватившем его, когда он посмотрел на ее лицо, серо-голубую кожу, полу-открытые-полу-закрытые глаза; ужасающая недвижность того, что однажды было живым созданием. Она лежала там почти сорок восемь часов до того, как была найдена той женщиной. Одетая в ночную сорочку, его мать читала воскресный выпуск Нью Йорк Таймс, когда умерла — несомненно от внезапного, катастрофического сердечного приступа. Одна голая нога лежала на краю постели, и он подумал о том, что она, должно быть, попыталась встать, когда начался приступ (за таблеткой? позвать на помощь?); и если так и было, видя, что она почти не сдвинулась с места, значит — она умерла в считанные секунды.

Он посмотрел на нее, совсем недолго, а затем повернулся и ушел в гостиную. Это было слишком тяжело для него: видеть ее в таком замершем беззащитном виде. Он не помнит — видел ли он ее, когда прибыла полиция, были ли соблюдены формальности с опознаванием тела или нет, но точно помнит, что когда появились медики, чтобы положить тело в черный резиновый мешок, он не смог заставить себя увидеть это. Он оставался в гостиной, уставившись на ковер под ногами, разглядывая облака в окне, слушая свое собственное дыхание. Это было просто слишком тяжело для него, и он не смог себя заставить.

Откровение того утра, простой, упрямый первичный кубик понимания, наконец осознанный им, когда медики выкатывали ее на тележке из квартиры, мысль, преследующая его с тех пор: не существует воспоминаний плода о чреве, ни у него и ни у кого, но он воспринимает, базируясь на слепой вере, или, если угодно, заставляет себя полностью верить в то, что его жизнь сознательного и чувствующего существа началась как часть ныне мертвого тела, выкатываемого в открытую дверь, что его жизнь началась внутри ее.

Она была дитем войны, как и мать Рензо, как и все их родители, воевали при этом их отцы или нет, и сколько бы лет не было их матерям, когда началась война — пятнадцать, семнадцать, двадцать два. Странным образом, очень оптимистичное поколение, размышляет он сейчас, крепкое, надежное, тяжело работающее, и немного глупое, возможно, но все они верили в миф об Американском величии, и у них было гораздо меньше сомнений в действительности, чем у их детей — парней и девушек времени Вьетнама, злых детей послевоенного времени, которым пришлось увидеть, как их страна превратилась в больного, разрушительного монстра. Отвага. Это слово приходит к нему на ум, когда он вспоминает мать. Отважная и прямая, несгибаемая и нежно любящая, невозможная. Она дважды выходила замуж после смерти его отца в семьдесят восьмом, они умерли оба из-за рака — в девяносто третьем и две тысячи третьем — и даже тогда, в последний год ее жизни, в возрасте семидесяти девяти, восьмидесяти лет, она все еще надеялась найти себе пару. Я была рождена для семьи, однажды она сказала ему это. Она стала Мещанкой из Бата, и если эта роль и была написана для нее, то быть сыном Мещанки из Бата — небольшое удовольствие. Его сестрам досталась, конечно, та же непростая участь, но Кати живет в Миллбурне, штат Нью Джерси, а Энн в Скарсдэйле, обе — далеко отсюда, и потому, что он был старшим из детей, и потому, что его мать доверяла больше мужчинам, чем женщинам, к нему она приходила со своими проблемами, никогда не называемые ею, как проблемы (все отрицательные слова были исключены из ее словаря), а лишь как что-то незначительное, например — мне надо с тобой поговорить о чем-то незначительном. Желанная слепота, так называл он это, упрямое желание быть оптимисткой, быть правой, утро-после-ночи-отношение к жизни даже перед лицом сокрушительных событий — похороны трех мужей, пропажа ее внука, случайная смерть приемного внука — таков был ее мир, сотканный из правильных пошлостей Голливуда — крепись, держись и ни слова о смерти. По-своему замечательный, да, но в то же время — бессмысленный; и по прошествии лет он понял, что большинство из этого было ложью, что внутри ее, как всем казалось, несокрушимого духа был также страх и давящая горечь. В чем она была виновата? Прожив все болезни ее мужей, как смогла она не превратиться в злостного ипохондрика? Если весь твой опыт говорит о том, что тело когда-нибудь обязательно предаст своего владельца, почему же не подумать о том, что боль в животе может оказаться прелюдией к раку желудка, и что головная боль означает опухоль в голове, и что забытое слово или имя — симптом слабоумия? Свои последние годы жизни она провела в визитах к докторам, к специалистам тех или иных заболеваний и синдромов; и правда то, что у нее были проблемы с сердцем (две операции по расширению кровяных сосудов), но никто не видел никакой опасности у нее. Он решил, что она будет жаловаться на свои воображаемые болячки, чтобы дожить до девяноста лет, чтобы пережить его, чтобы пережить всех, и вдруг, без никакого предупреждения, меньше, чем через двадцать четыре часа после того, как шутила с ним по телефону, она умерла. И когда он, наконец, воспринял ее смерть, пугающим в ее уходе из жизни было то, что он почувствовал облегчение, или какая-то часть его почувствовала облегчение, и он ненавидит себя за бесстрастное осознание этого, но вместе с тем он знает, что ему повезло не увидеть старость ее глубоких лет. Она покинула мир в правильное время. Никаких длящихся страданий, никакого ухода из реальности в старческий маразм, никаких сломанных шеек бедра или подгузников для взрослых, бессмысленного взгляда в пустоту. Свет включается, свет выключается. Ему будет не хватать ее, но он сможет примириться с тем фактом, что ее больше нет.

Он скучает по отцу еще больше. Так же бесстрастно он осознает это, хотя его отец мертв уже тридцать лет, и он провел почти половину своей жизни в тени призрака отца. Шестьдесят три, на один год старше его сейчас, в прекрасном состоянии, играл в теннис четыре раза в неделю, был силен, чтобы разгромить своего тридцатидвухлетнего сына за три сета, возможно, даже силен настолько, чтобы победить его и в борьбе на руках, строгий противник курения, потребление алкоголя почти нулевое, никаких болезней, даже никаких насморков и простуд, широкоплечий под метр девяносто, ни жиринки, ни живота, с прямой осанкой, мужчина, выглядящий моложе своего возраста на десять лет, правда, с небольшой проблемой, с бурситом в левом локте, так называемый, теннисный локоть, чрезвычайно болезненный, да, но уж никак не смертельный; и тогда он пошел к доктору в первый раз за много лет, к дубине, который прописал ему кортизон вместо каких-нибудь слабеньких болеутоляющих; и его отец, никогда не принимающий их, начал таскать кортизон в кармане, как будто это был аспирин, и глотал его раз за разом, когда чувствовал свой локоть; таким образом он испортил себе сердце, загружая все больше напряжения в кровяную систему, совершенно не имея об этом представления, и однажды ночью, когда он был в любовной постели со своей женой (небольшое утешение: знать, что родители были еще сексуально активны после стольких лет совместной жизни), ночью 27 ноября 1978 года в тот момент, когда Алвин Хеллер был близок к оргазму в объятиях своей жены Констанс, более известной как Конни, его сердце подвело, разорвавшись в груди, и таков был конец.

Никогда не было никаких конфликтов, виденных им у своих друзей с их отцами, с бьющими сыновей отцами, с орущими отцами, с агрессивными отцами, бросающими напуганных шестилетних сыновей в плавательные бассейны, с презрительными отцами, насмехающимися над своими подростками за их неправильную музыку, неправильную одежду, неправильный взгляд, с отцами, ветеранами войны, которые били двадцатилетних сыновей за отказ пойти в армию, со слабыми отцами, напуганными выросшими детьми, с замкнутыми на себе отцами, которые не могли запомнить имена детей своих детей. С начала и до конца не было в их отношениях подобного антагонизма и драм, не более, чем резкие отличия во мнениях, небольшие наказания, выданные механически за незначительные нарушения правил, пара жестких слов, когда он был неправ ко своим сестрам или забыл о дне рождении матери, но ничего значительного, ни ударов, ни криков или гневных оскорблений; и в отличие от большинства своих друзей он не стыдился своего отца или говорил что-нибудь злое о нем. В то же самое время, было бы неправильно считать, что они были близки друг с другом. Его отец не был одним из тех отцов-приятелей, которые считали, что сын — лучший приятель, он был просто мужчиной, который чувствовал свою ответственность за жену и детей, тихим, с ровным характером мужчиной с талантом добывать деньги, и это умение его сын распознал в нем лишь в последние годы жизни отца, когда тот стал основным пайщиком и главным партнером в Хеллер Букс, но даже если они и не были так близки, как некоторые отцы и дети, даже если единственной темой для их жарких бесед был спорт, он знал, что его отец уважает его, и чувствовать это непредвзятое уважение от начала и до конца было гораздо важнее, чем какая-нибудь открытая демонстрация любви.