Сегодня — первый понедельник нового года, пятое января, и она только что приехала в Манхэттен на свою пятичасовую работу в ПЕН-центр. Она будет здесь с девяти часов утра до двух часов дня, а потом вернется в Сансет Парк и проведет несколько часов в работе над своей диссертацией, заставляя себя работать до шести-тридцати, пытаясь добавить один-два параграфа к Лучшим Годам Нашей Жизни. Шесть-тридцать — время, когда она и Майлс встречаются на кухне, чтобы приготовить ужин. Они впервые будут вместе готовить еду после того, как Пилар вернулась во Флориду, и ей это нравится, ей нравится быть вместе с сеньором Хеллером какое-то время — сеньор Хеллер оказался действительно интересным, как его рекламировал Бинг — и ей нравится быть рядом с ним, говорить с ним, видеть, как он двигается. Она не влюблена в него так, как бедняжка Эллен, не потеряла свою голову и не начала насылать проклятий на голову невинной Пилар Санчез за кражу сердца, но мягкий голос, угрюмость, непроницаемость Майлса Хеллера размягчили и ее сердце, и ей трудно вспомнить, как было в доме до его вселения. Четвертую ночь подряд Джэйка не будет здесь, и ей неприятно, что она рада этому.

Она все еще размышляет о Джэйке, выходя из лифта на третий этаж, спрашивая себя: наступил ли тот самый момент прощального шоу или она должна отложить этот момент, подождать, пока четыре фунта потерянного веса в декабре превратятся в восемь фунтов, двенадцать фунтов, сколько бы там ни потребовалось фунтов, чтобы она перестала обращать на них внимание. Пол уже сидит за своим столом, разговаривай с кем-то по телефону, и он приветственно машет ей рукой из-за другой стороны стекла, разделяющей его офис от комнаты, в которой находится ее стол, ее небольшой, захламленный стол, где она садится и включает свой компьютер. Линда появляется позже, через несколько минут, с красными щеками от холодного утреннего воздуха, и прежде, чем она снимет свое пальто и примется за работу, она подходит к Алис, целует ее в левую щеку и желает ей счастливого Нового года.

Со стороны офиса Пола доносится рычащий вздох, звук неожиданности ли, разочарования ли, горечи ли — точно не ясно. От Пола часто доносятся неопределенные звуки после того, как он вешает телефон, и как только Алис и Линда поворачиваются посмотреть в стекло офиса, Пол, уже встав, направляется к ним. У него — новости. Тридцать первого декабря китайские власти позволили Лю Сяобо встретиться с женой.

Это — их самый последний процесс, самый тяжелый процесс на сегодняшней повестке дня, и с тех пор, как Лю Сяобо был задержан в начале декабря, они мало что могли сделать. Пол и Линда, они оба пессимистичны о нынешнем его положении, оба уверены в том, что пекинская полиция будет держать Лю пока не найдется достаточно свидетельств против него, чтобы состоялся формальный арест на основании подстрекательства к свержению законного правительства, на основании чего он может попасть в тюрьму на пятнадцать лет. Его преступление: соавторство документа, называемого Хартия 08, декларации, призывающей к политическим реформам, к расширению человеческих прав и прекращению однопартийного правления в Китае.

Лю Сяобо начинал, как литературный критик и профессор в Пекинском университете, довольно важная фигура, чтобы получать приглашения многих иностранных учреждений, таких как университета Осло и Колумбийского университета в Нью Йорке, тот самый Колумбийский университет Алис, в котором она будет защищать ее докторат; активизм Лю проявился еще в 1989 году, в году стольких событий, в году, когда пала берлинская Стена, в году фатвы, в году площади Тяньанмень, и именно тогда, весной 1989 года Лю ушел из Колумбийского университета и вернулся в Пекин, где устроил голодовку на площади Тяньанмень в поддержку студентов и правовых мирных методов протеста, чтобы предотвратить возможное будущее кровопролитие. За это он провел два года в тюрьме, и потом, в 1996 году, был осужден на три года перевоспитания работой за выражение мнения, что китайское правительство должно начать открытую дискуссию с Далай-Ламой о Тибете. Последовало еще больше наказаний, и с тех пор он жил под постоянным наблюдением полиции. Его последний арест случился 8 декабря 2008 года, случайно или намеренно, за один день до шестидесятой годовщины подписания Всемирной Декларации Человеческих Прав. Его содержали в неизвестном месте, без адвоката, без возможности писать или связаться с кем-нибудь. Означало ли разрешение на новогоднюю встречу с женой какие-либо перемены, или это был просто акт жалости, не намекающий ни на какой исход дела?

Алис проводит утро и часть дня, рассылая электронные письма от ПЕН-центра во все части мира, в поисках желающих поддержать массированный протест, который затевает Пол в защиту Лю. Она работает с какой-то яростной одержимостью, зная, что такие люди, как Лю Сяобо — краеугольный камень человечества, что у немногих мужчин и женщин найдется достаточно мужества, чтобы не побояться и рискнуть своей жизнью для других, и рядом с ним мы все — ничто, людишки, бредущие в своих цепях слабостей, безразличия и скучного конформизма, и когда такой человек готовится стать жертвой за свою веру в других, другие люди должны сделать все в своих силах, чтобы спасти его; во время работы Алис переполняется гневом, но к этому чувству присоединяется нечто вроде отчаяния, потому что она ощущает безнадежность их будущих усилий, и что никакое количество негодования не изменит планов китайских руководителей, и даже если ПЕН сможет пробудить миллионы людей, чтобы они забили в свои барабаны по всей земле, не так уж много шансов, что эти барабаны будут услышаны.

Она пропускает обед и работает все время до ее окончания, и, когда она выходит из здания и идет к метро, она все еще под впечатлением процесса над Лю Сяобо, все еще размышляет о том, как можно было интерпретировать появление жены в канун Нового Года, того же самого Нового Года, который она провела с Джэйком и группой их друзей в районе Аппер Уэст Сайд, когда все целовались в полночь, глупый обычай, но ей понравилось, ей понравилось целоваться со всеми; и теперь она спрашивает себя, спускаясь по лестнице в метро, если китайская полиция позволила жене Лю остаться с ним до полуночи, и если так, то поцеловались ли она и ее муж при ударах двенадцати часов, полагая, что им разрешалось поцеловаться, и если да, что бы это было такое — поцеловать своего мужа при таких обстоятельствах, с полицейскими, наблюдающими за тобой, и без никакой гарантии в том, что ты вновь увидишься с ним.

Обычно, она носит с собой книгу для чтения в метро, но утром она проспала на полтора часа, и еле успела выскочить из дома, чтобы попасть на работу вовремя, и она позабыла взять книгу; а поезд метро почти пуст в два-пятнадцать дня, не так уж много пассажиров для ее сорокапятиминутной поездки, чтобы она могла их изучать, замечательное ньюйоркское времяпровождение, особенно для перебежчика с глубинки, и если нет ничего читать и недостаточно лиц, она залезает в сумку, достает небольшой блокнот и черкает несколько ремарок о том, о чем она будет писать, когда попадет домой. Не только вернувшиеся солдаты отдалились от своих жен, напишет она, но они больше не знают, о чем разговаривать со своими сыновьями. Есть сцена в кинофильме, что задает тон этому разделению поколений, и об этом она будет сегодня писать, об этой одной сцене, в которой Фредрик Марч показывает своему сыну-старшекласснику его военные трофеи — самурайский меч и японский флаг — и ей кажется, что совершенно неожиданно, но абсолютно объяснимо, что сын не выказывает никакого интереса к этим вещам, что он охотнее говорит о Хиросиме и перспективе атомного уничтожения, чем о подарках, которые подарил ему отец. Его мысли — уже о будущем, о следующей войне, как будто прошедшая война стала уже далеким прошлым, и потому он не задает отцу никаких вопросов, ему не любопытно, как эти вещи стали сувенирами; и сцена, в которой отец представил себе, что мальчику было бы интересно услышать об его военных приключениях, кончается тем, что сын забывает взять с собой и меч и флаг, когда он выходит из комнаты. Отец — совсем не герой в глазах сына, он — пенсионер давно-ушедших времен. Чуть позже, когда Марч и Мирна Лой одни в комнате, он поворачивается к ней и говорит: Это ужасно. Лой: Что? Марч: Молодость! Лой: Разве у вас не было молодых в армии? Марч: Нет. Они все были стариками, как я.