«А тебе-то какое дело! Ну да, развелись — или временно разошлись, разьехались, или как уж это у них называется. И что из того? Да таких сейчас сколько угодно!»

Мы сидели на заборе и мусолили сигареты. Называется, нашли местечко, где посидеть, — глупее не придумаешь: доски в зад впиваются, неудобно, больно, но раз уж взобрались, не слезать же. Так и остались сидеть, ни один не хотел первым спрыгнуть.

Сидел я с Петером, и вообще-то я зря так резко ему ответил, я вовсе этого не хотел, потому что Петер — вполне ничего парень. Он единственный, с кем я здесь подружился, когда мы сюда переехали; это было с месяц тому назад. И он умеет держать язык за зубами, не растреплет, если рассказать ему что-нибудь такое, о чем не обязательно гудеть на весь квартал через мощный усилитель со стерео-колонками и прочими дорогостоящими штучками-дрючками.

Но все равно, есть вещи, о которых трудно говорить. Как вот, например, эта история с моими предками. Я же все равно их обоих люблю, хоть они и ведут себя иногда как самые настоящие болваны. Надо же, что они тогда с этим пианино устроили. Это когда они разводились — или разъезжались, или как уж это называется — и надо было поделить наше домашнее имущество. Ну, они в темпе все утрясли, осталось одно пианино, и тут у них обоих шарики за ролики заскочили. То есть полнейшее было идиотство. Нет, в самом деле, ведь ни один из них понятия не имеет, с какой стороны за это пианино садиться надо, если хочешь на нем поиграть, оно нам в наследство досталось от одной занудной старой тетушки, которую я ни разу в глаза не видел, а они ухитрились перепалку завести из-за этого хлама. Сколько я его помню, оно всегда стояло просто для мебели в большой комнате и глазело на нас, пока мы сидели, ели или смотрели телевизор, и во всем доме была единственная нотная тетрадка, которая лежала на нем, раскрытая на какой-то песенке. И все-таки они ухитрились завести из-за него такую перепалку. Нет, я никогда не научусь понимать этих взрослых!

Да, так вот, значит, мы сидели на заборе, я и Петер. И, как я уже сказал, Петер вполне ничего парень. Не какой-нибудь звонарь и не продаст товарища, если случайно выболтаешь ему такое, о чем лучше помалкивать. И очень может быть, что… Нет, наверно, мне надо сначала рассказать немножко о себе самом.

Ну, зовут меня Пелле, лет мне уже четырнадцать с половиной. Почти. А точнее, мне исполнилось четырнадцать три месяца назад. Имя мое мне всегда не нравилось. Какое-то оно кошачье. Как в той сказочке — Пелле Бесхвостик.

Но с именами вообще ужасная дурость. Должно бы быть так, чтобы человек, когда достаточно подрастет, сам мог выбрать себе имя, какое ему захочется. Но что об этом говорить — раз уж меня так назвали, никуда теперь не денешься.

У меня есть младший брат. Ему еще только двенадцать, зовут его Курт. Я вообще-то его люблю, хотя он часто ведет себя слишком по-детски. Может, конечно, я и сам был такой в его возрасте, но иногда он жутко меня раздражает.

Вот. Ну, и есть у меня мать и отец. Вернее… Нет, лучше я все-таки начну сначала. То есть, значит, с того, как мы с Петером сидели на заборе и дымили. Потому что все равно же я ему все рассказал. Сам не знаю, почему я это сделал, — я ведь сперва ужасно разозлился, когда он меня спросил. Может, я потому решил ему рассказать, что он и правда хороший парень. А еще я сейчас подумал: вполне возможно, я рассказал ему обо всем потому, что мне самому нужно было выговориться. Тяжесть с себя свалить, что ли. А то иногда кажется, если не выложишь кому-нибудь, что у тебя внутри накопилось, просто взорвешься. Лопнешь, как шарик, который раздувается, раздувается, а потом пых — и все наружу.

Я вот, например, помню, как я в первый раз поцеловал девчонку. Давно уж, много лет назад. Мне тогда, наверно, толька-только двенадцать стукнуло или что-нибудь в этом роде. Целовались мы где-то в подвале, и, честно говоря, ничего особенного в этом не было. Просто она приоткрыла рот, так, наполовину, а я ее обхватил, и мы с ней клацнулись передними зубами, ну, и постояли немножко, пока я ее не отпустил. Но зато уж потом! Мне обязательно нужно было срочно кому-нибудь рассказать. Молчать я не мог, меня так и распирало. Сначала я думал рассказать своему младшему братишке, Курту, но он же был совсем еще малявка, где ему оценить, и потом, надо ведь было, чтоб другие ребята, мои дружки, тоже узнали, что я уже не какой-нибудь сосунок, и тогда я взял и рассказал одному мальчишке, Айгиль его звали, который, я был уверен, мигом всем раззвонит. Но я ему, конечно, не стал описывать, как это выглядело на самом деле, а просто сказал, что было шикарно. Что будто бы эта девчонка классно целуется и все такое. И через два дня буквально все знали множество подробностей о моих похождениях, и я вдруг стал герой-парень.

Ну ладно, я ведь начал про забор и про Петера. Мы с ним после школы долго ходили-бродили, приставали к девчонкам, рассматривали красоток в витринах кинотеатра, а под конец пришли к нему во двор, влезли на помойные баки, а с них — на забор. Самый обыкновенный кретинский забор, какие делают между дворами, чтобы было где ставить помойные баки и чтобы в футбол нельзя было играть.

У Петера нашлось курево, и мы с ним сидели, трепались. Ну там, о разных ребятах из нашего класса и кто нам больше нравится из девчонок, да мало ли о чем можно трепаться от нечего делать, и тут Петер вдруг спрашивает меня:

«А правда, что твои предки развелись?»

Ох, до чего же я разозлился! Нет, ну какое ему дело, а? Я ему так и сказал. А он говорит:

«Ну ладно, ладно. Я же ничего из тебя не вытягиваю. Просто лучше, когда знаешь такие вещи, верно ведь?»

Нет, я, честное слово, не понимаю, чем это может быть лучше! Но, как я уже раньше сказал, вполне возможно, что мне самому необходимо было выговориться. Потому что я, конечно же, ходил и думал об этом, все мозги себе продырявил, и я ведь прекрасно знал, что ребятам и без меня все известно, поэтому…

Ну так вот. Кончилось тем, что я рассказал ему все. Всю эту чертовщину. С самого начала. Вернее, я даже начал с того времени, когда еще не было никакой чертовщины. Без этого рассказ получился бы вроде как неполный.

Я, значит, сперва посидел немного, пососал сигарету. А потом говорю:

«Ладно уж. Черт с тобой, слушай, раз ты такой нахал».

«Началось это все однажды, когда родитель пришел с работы. Я после школы гулял с ребятами и как раз только-только вернулся домой, плюхнулся с журнальчиком на диван и жду не дождусь, когда дадут чего-нибудь поесть.

В доме у нас разило жареным луком, потому что мама затеяла в тот день домашние котлеты, а лучку она к ним никогда не жалеет, и в животе у меня бурчало и урчало, а рот был полон слюней. Я как луковый запах почую, сразу с голоду начинаю помирать.

И тут как раз родитель приходит с работы. Сперва я подумал, это Курт явился, ну, знаешь, мой младший братишка, потому что отец — он обычно насвистывал, когда приходил домой. Свистит он вообще-то ни к черту, но зато громко, и хотя слушать его — удовольствие ниже среднего, а я все равно любил его свист. Боюсь, правда, что понял я это только тогда, когда он уже перестал свистеть. Ну так вот, а в тот день он не насвистывал, и поэтому я подумал, что пришел Курт. Но потом я услышал, как он топает по полу в прихожей, и понял, что это отец. Он у меня строитель, каменщик, и ходил всегда в башмаках на толстой деревянной подошве, а жили мы тогда в таком, знаешь, домике современной постройки, где все сквозь стенки слышно, так что перепутать было трудно.

Обычно бывало так, что он войдет, крикнет: «Здорово, это я!» — и прямиком в ванную, грязь отмывать, а тут он и мыться не пошел. Прошлепал к матушке на кухню, и я слышал, как они там о чем-то говорили. Ну что ж, я читаю дальше этот американский комикс про Человека — Летучую Мышь или какой мне тогда под руку подвернулся.