Разметывая кудлы дыма, круша стылую тишину, пассажирский поезд пересекал Уральские Горы. Вдоль звенящего полотна дороги под тяжестью бурых и подпало–серых глыб горбились перекатные, в белых проплешинах увалы. Поджаро–острые сосны, будто опаленные, с черными лапами лиственницы, как бы наперегонки с молоденькими березками пытались взбежать на голые взлобья. Одни остановились на полпути, другие, обессилев, скатывались в темный зев распадка.

Верочка смотрела на диковинные горы, на угрюмые леса, и какое–то смешанное, радостно–тревожное чувство подступало к ее сердцу.

Мерещится Верочке: качаются рыжие папахи дубов, качаются тени на высоких и тонких ногах. И, как сама вечность, слышится шум; то притаится он где–то там, на корабельной сосне, то сбежит на землю и плюхнется в черное озеро, то прошелестит крыльями ночной птицы или вдруг застонет в дупле дряхлой осины, будто оплакивает кого–то… Как много сходного у этого леса с человеческой судьбой, сколько бурь пронеслось над ним, сколько гроз, а он все стоит неодолимо, крепчая в стихиях.

— Вся суть в корнях. Корни всему голова, — сказал старичок в пенсне, глава ехавшей на фронт делегации шефов.

И час и другой глядел он в окно, а изрек только одно это: "Вся суть в корнях…" — и отошел, снова впал в молчаливую задумчивость.

Стоявшая у окна Верочка боялась нарушить молчание, подумала: "Какие корни? И почему они всему голова?" Это было удивительно и непонятно для нее, но выказать свое незнание она постеснялась.

Верочка отчетливо разглядела каменистую взметину, по склону которой лежали серые, припорошенные снегом валуны, — будто солдаты медленно карабкались, стараясь достичь самой вершины. И тут привиделся ей Алексей Костров: он словно помахал рукою, зовя к себе, но валуны вместе с горою попятились, отвалили в сторону. Видение исчезло, и Верочке стало грустно…

Гремел поезд, извивался длинноверсто, как бы притираясь к горам. И эти волнистые, сглаженные горы все уходили и уходили прочь.

Уже утром Верочка дивилась разящей перемене: еще вчера Уральские горы, покрытые снегами, словно подпирали небо, и закатное солнце к вечеру ложилось между вершинами — огромное и пылающее, как жаровня, а на земле было ужасно холодно. А сегодня землю обнажили проталины, к поезду женщины приносили пучки вербы с желтым, похожим на крохотных утят, пухом. И Верочка обрадованно воскликнула, увидев на окрайке леса пронзительно–зеленую траву. "Отъезжали — еще лютовала зима, а тут — в весну въезжаем. Надо же…" — отметила про себя Верочка, не переставая радоваться открывающимся за окном зеленым пригоркам и долам.

В прокуренном вагоне кучно сидели девушки, одетые в ватники, дерзнувшие держать путь куда–то на прифронтовые восстановительные работы, и возле них ворковали четверо военных с карабинами, везших какой–то груз в мешках под сургучными печатями и величавших себя не иначе как команда особого назначения. Говорилось это, правда, между собой, а так вели они себя просто: точили языки в острых шутках, пели, выдавали нагора анекдоты, будоража вагон хохотом.

Много ехало разного люда: притулился на верхней полке интеллигент, поминутно вскакивающий, чтобы записать какую–то мысль в книжку в затертом переплете или поднять слетевшую с вешалки фетровую шляпу; напротив посапывал толстяк, то и дело махавший перед лицом рукою, словно отбиваясь от мух; на сундучках и чемоданах сидели, тесно сгрудясь, подростки — в ватниках, ушастые, в раздобытых где–то пилотках.

Возглавлявший команду военных старшина умудрился забраться на третью полку, под самый потолок, где проходила отопительная труба. За нее–то и пристегнул себя старшина ремнем, чтобы не свалиться.

К Верочке, как и вообще к девчатам, ехавшим в вагоне, относились по–разному: одни парни держались от нее на почтительном расстоянии, косясь, словно на жалящие колючки, другие пытались откровенно обхаживать. В вечернюю пору все чаще из угла доносились девчачий визг и шлепки. И тогда старшина начальническим голосом окорачивал: "Но, но, потише! А то иначе…" Что будет иначе, он недосказал, и, забираясь на верхотурье, наказал команде держать себя в рамках приличия.

Пассажирам его повелительный тон нравился, и лишь одна женщина, пышногрудая, держа в зубах заколку и расчесывая волосы, посетовала:

— Дуже хлопцам охота погуляты. Як що пошлють на вийну, и вспомныть буде нема чого… Гуляйте, диты! — добавила она.

Смех прошелся по вагону, а сидящий у окна старичок нацелился стеклышками пенсне на женщину в серых валенках и плисовом саке, который она не снимала, хотя в вагоне было натоплено, и спросил нарочито деловым тоном:

— А, извиняюсь, собственный опыт передаете?

Та метнула на него очами:

— Який такий опыт?

— Ну, про любовь и каково ее значение в жизни цивилизованных людей, съязвил старичок.

— Шось таке несуразне кажете, — отмахнулась женщина в плисовом. Мабуть, сам за жиночими спидныцями волочився… Тому и с панталыку сбиваешь?

— Извиняюсь, кого? — уставился старичок.

— Та вон тех, що сидять, — кивнула женщина в сторону девушек. — Вин сам, бисова душа, охочий…

— До вашего пола? — переспросил старичок, в голосе его слышались не то издевка, не то брошенный вызов. — Без этого не обойтись. Я влюблять умею, ко мне так и льнут женщины. Хотите испытать? — плутовато прищурился он.

— У вас, мабуть, уже того… — Женщина в плисовом склонилась к нему и, шепнув что–то, вогнала его в краску. Старичок примирительно скомкал перепалку.

Повременив, Верочка спросила у женщины в плисовом:

— Вы, наверное, домой едете?

— Эге, дивчинко. Да лякаюсь*, мабуть, германец порушил ридну хату.

_______________

* Л я к а ю с ь — пугаюсь (укр.). (Здесь и далее примечание

автора.)

— Где же, извиняюсь, ваш благоверный? — озабоченно спросил шутивший до того старичок в пенсне.

— Чоловик? Проклятуща война так приспичила, що и попрощатися не смоглы, бо германец на ближнем шляху уже гремив танками.

Старичок поглядел на нее, качая головой сочувственно. Он засуетился, хотел что–то сделать, куда–то пойти, но вновь притих, горестно глядя на женщину.

Этого старичка в пенсне Верочка знала еще раньше, по заводу. Вот только фамилию забыла, потому что все Звали его просто дядя Ксенофонт.

Смолоду Ксенофонт в литейном работал, по старости ему на отдых полагалось, но в войну какой же может быть отдых. Правда, теперь он занимал, как говаривал сам, охранную для жизни людей–должность инспектора по технике безопасности и был строг до невозможности: стоило ему увидеть в цехе, скажем, оголенный электропровод или захламленную площадку в проходе между станками, как он составлял акт, требовал наказать виновных. И всюду его собственной рукою были намалеваны плакаты со скрещенными костями под черепом…

Теперь они ехали в подшефную дивизию, которая действовала где–то на Украине.

Увидев старика как бы в ином свете — какой же он хороший, чуткий! Верочка не преминула заметить:

— Дядя Ксенофонт, а вы какой–то другой. Вроде вас подменили!

— Какой, хочу знать? И кто подменил?

— С вами ехать — просто радость! И строгости в вас той нет, одна доброта осталась.

— Ты уж извини меня, ежели обижал… — будто прося прощения за прошлое, за то, что именно на нее же, на Верочку, накричал однажды, когда она противилась отключить плитку в остуженной комнате с промерзлыми углами.

Сейчас он предложил ей вечерять вместе, девушка поупрямилась ради приличия и все же подсела к столу. Позвали и женщину в плисовом саке. Она поначалу отнекивалась:

— Спасибочки, ридни. Не одна я — с диткамы. Там, в той половине лежать, — и указала рукой в конец вагона.

— Так давайте ваших хлопцев сюда, — сказал дядя Ксенофонт, и сам сходил за ребятами, привел их.