Наташа начинала объяснять, но слов не хватало, и она, смущенная, умолкала.

— Не тужи, дочка. Проживем и без мамы. Ты уже взрослая…

Успокаивая, отец неловко гладил ее по плечу. Однажды она рассказала о своем решении стать врачом. Отец удивился, но горячо поддержал это желание.

— Молодец! Уж что может лучше быть? Продлять людям жизнь!

По вечерам Наташа слышала его горячий, молящий шепот:

— Господи, не оставь отроковицу чистую! Не дай заблудиться среди горя и зла!

— Чего это, батя? — испуганно спрашивала дочь, подбегая к нему.

— О тебе пекусь. Счастья тебе молю. — Игнат обнимал дочку, и они стояли рядом, взволнованные одним и тем же большим чувством.

С их переездом в село мало что изменилось в жизни Наташи. Мачеху она уважала, но никогда не любила и потому не могла привязаться к ней. По–прежнему все свои обиды и радости поверяла отцу, но об увлечениях своих, о первой любви — никогда ни слова. И он не спрашивал.

Так проходили месяцы, годы. Душевный подъем, радостное возбуждение сменялось тоскливым настроением, когда ничего не хотелось делать, когда без конца, с надоедливым постоянством приходила одна и та же мысль: "А в чем же счастье? Где оно?"

В такие дни все валилось из рук, и, сидя за книгой, она только делала вид, что занимается.

Незаметно для себя от случайных мыслей пришла к убеждению, что и отец не знает, что такое настоящее счастье, что он просто добрый и привык довольствоваться малым в жизни.

Позже она уже пытливо всматривалась в юношеские лица, искала развлечений, нарядов.

Когда уезжала в медицинский институт, робко заметила отцу:

— Пальто бы мне сшить к зиме новое. Короткое стало.

— Ох, доченька, и не знаю, как выйдет. Пальто сшить — не ложку купить. Да уж ладно, выкрою деньжонок.

В душе она не переставала надеяться на что–то лучшее в жизни, по крайней мере не хотела обременять отца. И когда Алексей сделал предложение, она не колеблясь дала согласие. Он нравился ей своим простым, хотя и несколько угловатым характером. Особенно по душе было завидное его трудолюбие. Ведь перед тем как пожениться, Алексей получил диплом в строительном техникуме, пошел на завод монтажником, а минуло полгода стал бригадиром. "Упорный", — отмечала про себя Наталья и радовалась, что оба они поднимаются по крутой лесенке, которая сулит им счастье…

От воспоминаний Наталью отвлекло неприятное ощущение холода. Удивилась, что все еще стоит в своем легком домашнем платье у окна, касаясь плечом холодной стены.

Раздались шаги в сенцах. По движениям, медлительным и грузным, догадалась, что пришел отец.

— Обед еще не сварила? — спросил он прямо с порога и, как показалось Наталье, непривычно сухо.

"Неужели все знает?.." — мелькнуло в голове Натальи.

— Есть хочешь, да?

— Не так чтоб… Уморился дюже, полежать хочу.

— А я вот тебе подушечку вышиваю, — похвалилась Наталья.

Отец погладил осторожно вышивку и сказал усмехаясь:

— Подушечка добрая, да не по моей голове.

— Почему?

— Наркомам спать на таких подушечках…

Наталья не стала спрашивать, почему именно они должны спать на таких подушках. Знала: отец помешался на этой самой политике, кстати и некстати произносит мудреные слова.

Она подошла к печке и, отодвинув заслонку, вынула рогачом щи, попробовала — сварились, но отец уже прилег на лавку, а самой ей не хотелось есть. Присела на окованный жестью сундук, склонилась над вышивкой, снова возвращаясь к своим думам.

"Как он ловко правит лошадью, — вдруг подумала она о Завьялове. — И какой внимательный. Настоял отвезти на санках, доверил самой править. А конь — ой как же несся!"

Ей Вспомнилось, что муж, когда хотел научить чему–нибудь, объяснял без особой охоты — как учитель, повторяющий давно наскучивший урок. Завьялов же в обращении с ней был мягок, даже когда чуть не свалила санки, не вспылил, не накричал.

Нет, Алексей и в первые дни был приметно грубоватым, говорил мало. Припомнилось ей, как после свадьбы они сняли комнату на окраине города, в Чижовке. Как–то на кухне испортился кран, и вода хлынула вдруг сильной струей, расплескиваясь во все стороны. Вместе с хозяйкой они с трудом завязали кран веревочкой, и вода пошла тише. Но вот, зайдя на кухню после работы, Алексей холодно произнес:

— В помощники не взял бы, — и мгновенно сорвал веревочку, стал молча возиться у крана.

Наталья быстро убрала кастрюли с готовым обедом и ушла в комнату обиженная. Постояла, успокоилась: "Стоит ли печалиться! То ли еще будет! Кабы всегда дорожка скатертью, так и головы не надо".

Тогда эти пришедшие на ум слова еще больше убедили Наталью, что надо быть терпеливое, во всяком случае, по пустякам не ссориться.

Все добродетели, о каких не раз говорили и подруги, и отец, были налицо, и Наталья жила покойно, однообразно, привычно и тихо: жила, давно уже не сравнивая мужа с кем–либо из мужчин, почти не обращая на них внимания.

Но, удивительно, сразу пришелся ей по душе Завьялов, сразу взволновали его мягкий голос, его улыбка, когда светится и преображается все лицо.

Против своей воли стала думать о нем все чаще и чаще. И вдруг сегодня такая страшная мысль: идти бы и идти с ним рядом, ни о чем не думая, ни в чем не сомневаясь… И ей стало жутко, что такая мысль пришла не о муже, а о другом, о ком совсем не следует так думать…

На полянке, за военным городком, бойцы расчищали снег. Трудились целый день, лишь с коротким перерывом на обед, и не видели конца этой работе; раскисший снег чавкал под ногами, а с неба, как из дырявого мешка, валили мокрые хлопья.

Подле кучи снега грохнули на землю, разбрызгивая жижу, носилки. Послышался сердитый голос:

— Таскаешь зазря с места на место. И какой черт послал нас сюда? В наказание, что ли?

Другой ответил насмешливо:

— Робыть надо швыдко! А то бачу…

— Разговорчики отставить! — прервал не то в шутку, не то всерьез Алексей Костров, назначенный старшим команды.

Все приумолкли, но оттого, что голоса стихли, работалось не легче. Предстояло сгрести этот рыхлый снег в кучи, потом перетаскать на край поляны, а плац посыпать песком… Но уж слишком медленно продвигается дело — такая дьявольская непогодь. Сверху бьет в глаза снег, снизу — под ноги — тоже поддувает снег, мокрый и черный. Иногда кажется — ничего бы не пожалел, только бы избавиться от всего этого. И что за погода в этой Белоруссии! Весь день, с утра и до вечера, падает снег, будто совсем прохудилось небо, а набрякшие гнилой сыростью облака ползут так низко, что задевают крыши домов.

— Перекур, братцы! — объявляет наконец Костров.

Блаженная минута! Бойцы расселись на носилки, на щиты, которыми сгребали снег, а иные прямо на мокрые, рыже–грязные сугробы. И удивительно — такова, видно, закваска солдатская! — еще не остыли разгоряченные потные лица, тупо поламывают от работы спины, а уже пошли по рукам кисеты, вьется дымок цигарок, бойцы рассказывают всякие небылицы, подтрунивают друг над другом.

Сидят кучно, и только Степан Бусыгин стоит, широко расставив ноги и заложив руки за спину. Удивительный человек! Если в походе или на ученьях выпадает минута роздыха, он никогда не присядет, не пожалуется на усталость. Вот и теперь: стоит как на часах.

— Бусыгин, а Бусыгин? — окликает его кто–то.

— Чего?

— Присядь. В ногах правды нету.

— Ноги и кормят и поят, — отвечает он серьезно.

— Ну, а расскажи, как ты склепку делаешь! — пряча усмешку, спрашивает остряк. — Все–таки завидую тебе…

— Чего там завидовать, — вмешивается другой. — На турнике он преимуществом не пользуется. Даже, наоборот, одни неприятности терпит.

— Как же так? Выше высокого — и не берет?

— Пусть сам признается, ему виднее…

Бусыгин понимает, что его разыгрывают, но нисколько не обижается, а, напротив, гордится, что про него идет такая молва, и принимается рассказывать.