Гребенников, любивший подниматься на откос, всякий раз видел, как древние камни острова, как бы подпиравшие друг друга, сблизили берега реки. В эти минуты, полные тишины и покоя, Иван Мартынович думал, что и между людьми вот так же можно перекинуть мостки, незримые, но которые их сблизят. Мостки соединят сердца людей, и жить они могут в дружбе и согласии, только надо, чтобы такие мостки были прочными и никогда не разрушались… "Эх, как еще много нужно сделать, чтобы не было вражды… На одной планете, одна земля, воздухом одним дышим, а такие противоречия в мире…" — подумал Иван Мартынович и обернулся, услышав голос жены с подножия откоса.

— Ваня, ну сколько тебя ждать? — еле выговаривала она, на ходу отогревая у рта озябшие руки.

— Поднимись сюда, Лена, — позвал Иван Мартынович. — Ты погляди, какая красота!

— Не хочу, я вся перемерзла! Даже топорик оставила там, у елки…

— Не нашла подходящую?

— Попробуй выбери… Они все такие стройные, молоденькие, просто жалко рубить.

Иван Мартынович сошел вниз, поднял топорик и, увязая по колено в снегу, вошел в редколесье. Среди старых деревьев облюбовал маленькую ель, раза три обошел вокруг нее, приминая снег, и потом срубил под самый корень. Елка была на вид неказистая, голая с одного бока, но с крупными мохнатыми ветками.

— Плешивая какая–то, — оглядывая елку, сказала жена.

— Зато какой новогодний сюрприз! — обрадованно возразил Иван Мартынович. — Соберутся все, и мы вдруг ввалимся с елкой!

Она помолчала. Только по дороге домой заявила:

— Знаешь, Ваня… Мне, откровенно говоря, не хочется идти.

— Почему?

— Не тебе спрашивать… — уклончиво обронила она.

— Опять свое! — с упреком сказал Иван Мартынович. — Я знаю, ты опять начнешь о платьях… Неужели ты думаешь, что я должен выбирать тебе фасон, шить платье. Умоляю, избавь меня от таких хлопот!

— А тебе не будет стыдно, когда все явятся разодетыми, а я… И это при наших–то деньгах!

— Иная вся в золоте, а внутри пустая.

— Не ты ли говорил, человека должно все красить?

— Но это совсем не значит, что мы должны сидеть дома, как бирюки, и даже в праздники не показываться на людях.

"С тобой только на людях и бывать", — подумала Лена. Невольно припомнилось ей: года три назад пригласил их старый друг по службе, Михаил, на день рождения. Все шло ладно: пили, танцевали под граммофон ничто, казалось, не омрачало веселья. Но вот в разгар вечеринки пришел сосед по квартире Михаила. В это время она, Леночка, сидела на диване и о чем–то (теперь уж выветрилось из головы) говорила с мужем. Надо же было этому военному сразу подойти к ней и пригласить на танец. Тогда Иван Мартынович в одно мгновение вскочил и, побледнев, сгоряча отчитал его. Отчитал так, что тот, наверное, и по сей день помнит. "Где ваша культура? — спросил Гребенников каким–то не своим, металлическим голосом. — Когда мужчина разговаривает с женщиной, безразлично кто она жена или просто знакомая — все равно, вы обязаны попросить у мужчины разрешения пригласить ее на танец. Вы просто бестактны!"

Вечеринка была испорчена. И как она, Леночка, ни доказывала мужу, что на такие вещи смотрят теперь иначе, проще, что в поступке военного ничего нет дурного, — Иван Мартынович был неумолим. "Если из человека не выбивать невежество, то оно может гнездиться в нем всю жизнь", — говорил он.

"Вот и покажись с ним на людях", — снова подумала Лена, а вслух промолвила:

— Неохота идти.

Иван Мартынович остановился.

— А зачем тогда нести ее? — спросил он, сбросив с плеча елку.

— Неси уж, — усмехнулась Лена. — Я вот только думаю, удобно ли… появляться с елкой.

"В самом деле, — подумал он, — кстати ли ему, полковому комиссару, тащить елку, да еще Гнездилову, с которым он был порой не в ладах? Скажут, начальству угождает. Впрочем, ко мне это не прилипнет, а праздник есть праздник, его нужно справить".

В ожидании чего–то доброго, радостного тянулись предновогодние часы. Держа на весу елку, Иван Мартынович шел позади жены. Неслышно падал легкий снежок. И тишина на улицах Гродно, и этот медленный снежок опять настраивали на размышления.

— Ты знаешь, о чем я думаю? — спросил Иван Мартынович.

Лена подождала мужа и взяла его под руку.

— В новогодний вечер всегда провозглашают тост за счастье, продолжал Иван Мартынович. — А знаешь, что это такое?

— Когда все в жизни удается…

— Нет, счастье не просто удача. Счастье даже в поисках лучшего, в преодолении всего, что мешает жить.

— Это похоже на муку, — обронила Лена. — Не хотела бы я такого счастья.

— Э-э, родная, и у нас с тобой всякое может быть в жизни: и слезы, и радости, и волнения, и трудное расставанье…

— Не пророчь, — перебила Лена.

Но Иван Мартынович продолжал рассуждать.

— Если во всем том — и в беде и в радости — мы останемся самими собой, чистыми и до конца верными — вот это и есть счастье.

Он остановился и, по привычке водя пальцем у своего лица, добавил:

— Мудрость в том, чтобы извлекать удачи из неудач, радость — из горя. И счастье может по–настоящему понять и достойно оценить только тот, кто пережил несчастье…

Особняк, в котором верхний этаж занимал полковник Гнездилов, отыскать было не так просто. Правда, особняк стоял в центре города, и Гребенников как–то заезжал к Гпездилову, но забыл, где он живет. Гребенников лишь помнил, что особняк имеет высокую каменную лестницу с двумя крылатыми львами по бокам, возле растут старые липы, каштаны. Деревьям, казалось, тесно было за железной оградой, ломились они всеми ветвями через решетку, на простор, застилая прохладной тенью дорогу. Теперь снег запушил и дома и деревья.

Долго пришлось Гребенниковым блуждать, пока наконец в переулке они не увидели приметную изгородь с высокой ажурной дверью. Войдя в палисадник, Иван Мартынович поднялся по каменным плитам на крыльцо и постучал в дверь. В прихожей послышались шаги, но, прежде чем открыть дверь, кто–то включил свет наружной лампочки.

— Свои, свои! — с нарочитой веселостью в голосе произнес Гребенников и, пропустив жену, неуклюже протиснулся с елкой и поставил ее на паркет, натертый до зеркального блеска.

Сам полковник Гнездилов не вышел встречать, и от этого Гребенников почувствовал неловкость. "Должно быть, гостей занимает", — успокоил себя Иван Мартыновыч, а минутой позже услышал голос хозяина дома.

— Ты уж чуть не вывел меня из терпенья. Хотел даже послать за тобой гонца.

— Лесная гостья задержала, — кивнул Гребенников.

— Ай да подарок! Ур–ра! — увидев у стены елку, гаркнул Гнездилов и, подхватив ее, понес в зал.

— Чуешь, Николай Федотыч, как о начальстве пекутся, — сострил кто–то.

— На то оно и начальство, чтобы о нем хлопотать, — не то шутя, не то всерьез ответил Гнездилов и захохотал. — За такую красотку комиссару придется приказом по дивизии благодарность объявить, — добавил Николай Федотович.

Сказано это было шутки ради, но Гребенникова внутренне покоробило: "Черт меня дернул на эту затею".

Елка была поставлена, в угол. Она отошла с мороза и источала острый запах хвои. Гости расселись за столы, сдвинутые в один общий. И когда послышался тягучий, словно идущий из глубин веков, перезвон кремлевских курантов, все поднялись, скрестили над столом руки. Зазвенели хрустальные бокалы. Сам Гнездилов, обычно неразговорчивый и строгий в обращении, был увлечен общим весельем, смеялся, успевал с каждым перекинуться словом; от удовольствия то и дело гладил рукой редкие, седеющие волосы. Его радовало, что компания подобралась приличная. Он все время порывался произнести тост, но никак не мог успокоить развеселившихся гостей.

— Тише! — жестом просил он. — Дайте мне слово сказать… — И едва смолк шум, Гнездилов обвел гостей умиленным взглядом и сказал:

— Выпьем, товарищи, за удачи по службе… Чтобы мы, так сказать, продвигались по лесенке и в чинах не были обделены…