И массовое и личное автору удается изобразить зримо и убедительно, реалистической кистью. Иногда он достигает этого через безупречно точную, исконно–народную и очень, очень краткую реплику. Вот один из таковых примеров. Скорбная солдатская мать наконец–то дождалась отпущенного на побывку сына, по причине его ранения.

"Все окошки проглядела, ждамши!" — говорит она своему ненаглядному воину.

Язык всего произведения, за весьма ничтожным изъятием, обладает той "триадой" признаков, которая вполне определяет художественность языка: это — мыслеемкость, точность, вещественность.

Вот изображение (здесь даже как–то и нейдет сказать: "описание") ночного, силы выматывающего марша:

"Впотьмах длинными рядами колышутся люди, обвешанные с головы до ног грузом. Навьючены все с избытком — торчат на спинах ранцы, вещевые мешки, тускло блестят котелки, фляги, чернью стали отливают штыки и стволы винтовок. Посменно несут станковые пулеметы в разобранном виде, минометные плиты и трубы. Скатки шинелей повешены на шея, как хомуты. Тяжела ты, солдатская ноша! А ничего не поделаешь, все нужно для боя, для немудреного окопного быта".

Только истый фронтовик, сам изведавший бои–походы, мог столь верно и стилистически смело, по–своему изобразить колонну, изможденную отступлением, когда, как говорится, люди спят на ходу:

"Идут ноги. Идут и несут нагруженные сном головы. Только перестук сапог да говор от плеча к плечу бодрит колонну…"

А вот спрессованное до предела изображение обстановки в Сталинграде:

"Русские были прижаты к берегу. Война умещалась на тесном плацдарме, на узких, вдавленных в землю позициях под развалинами домов, у бойниц подвалов…

…Знала ли история войн, чтобы за один город, а теперь уже за один узкий, прижатый к волжскому берегу плацдарм (это все, на чем держались русские в Сталинграде), могли сражаться две немецкие отборные армии, итальянская и румынская армии, саперные штурмовые батальоны — огромное количество наземных войск, поддержанных армадой самолетов воздушного флота! Ничего подобного в истории войн не было".

Как то и должно быть в подлинной военно–художественной эпопее, обе ее части у В. Д. Соколова наряду с огромным количеством образов солдат, командиров неисторического, так сказать, ранга содержат реалистической и правдивой кистью написанные зримые образы высших творцов великой победы: и Верховного Главнокомандующего, и прославленных маршалов и командиров: Жукова, Рокоссовского, Ватутина, Соколовского, Чуйкова, Еременко…

Нелишне заметить, что в последнее время и писатели и критики, заодно, озабочены показом в романах о Великой Отечественной войне исторических событий, видных деятелей, крупных штабов, где решались судьбы армии и даже страны. Справедливости ради надо отдать должное писателю Соколову: еще задолго до этих призывов, точнее говоря в 1963 году (время выхода первой книги — "Вторжение"), он создал впечатляющие образы советских полководцев, и в частности выдающегося маршала Г. К. Жукова; вместе с автором читатель как бы входит в советскую Ставку Верховного Главнокомандования.

Вполне естественно, что эти страницы приковывают особое внимание читателей.

И теперь, много лет спустя после великой победы, разве можно без глубочайшего волнения читать о гениальном, всеопрокидывающем зимнем ударе под Москвой, который нанесли советские армии уже готовому торжествовать врагу!

"Контрнаступление, — пишет В. Соколов, — готовилось в жестокую бурю, в грозные и критические дни ноября, когда противник находился на расстоянии двадцати пяти километров от Москвы и подтянул дальнобойные орудия, чтобы бить по Красной площади. В эти напряженные часы Верховный Главнокомандующий Сталин и Ставка проявили огромную выдержку и стратегическую дальновидность, придерживая крупные резервы (преимущественно за флангами Западного фронта)…"

И, продолжает автор, "не выдерживали удара, ломались железные суставы вражеских танковых колонн…".

Следуют потрясающие картины разгрома и отката бронированных гитлеровских полчищ, неотступно преследуемых и уничтожаемых.

Из высших стратегических центров повествование вновь перебрасывает нас к рядовым советским бойцам–героям:

"Лютовали декабрьские морозы. Курил поземкой ветер, загривками опоясывая дороги. И сам воздух, казалось, стал тверже от стужи — его вдыхали маленькими глотками, как глотают лед. Трудно было говорить, но разве можно удержаться, не перемолвиться с товарищами, когда лежат у дороги, уткнувшись в канавы стволами, меченные свастикой танки и орудия, а рядом, в снегу, трупы немецких солдат, скрюченные, посиневшие, все еще как будто страдающие от холода…

— Лежат… Усмирились… — вымолвил Бусыгин, обращаясь к лейтенанту Кострозу".

Таков будет неизбежный и страшный конец любого агрессора, который вздумал бы пойти по стопам бесноватого фюрера, таков будет конец любого, кто посягнет на рубежи нашей Родины, ибо история показала, что за в т о р ж е н и е м следует к р у ш е н и е, а затем неотвратимое и грозное в о з м е з д и е.

Алексей ЮГОВ

Вьюга набродилась за ночь, покуражила вволю и к рассвету улеглась, как усталая волчица в яру. Присмирела, не слышались ее воющие стоны мятежная непогодь уступила предутренней тишине. От снега, от его цельной, непорочной белизны стало шире, просторнее вокруг, будто раздвинулись и улицы, и выгон, я вон те крутобокие, табуном уходящие в поле бугры.

Спозаранку, когда не было еще и намека на рассвет, Игнат подался на конюшню, запряг в сани лошадь и поехал в лес. С ним увязалась дочь Наталья, с вечера просилась поехать и младшая, Верочка, но отец заупрямился, сказав, что проку от девок мало, только лишний груз возить, и взял одну Наталью. Теперь она, кутаясь в дымчатую вязаную шаль, сидела позади в розвальнях.

Пока ехали вдоль сада, лошадь волочилась медленно, вязла по грудь в снегу, а как перебрались по санному пути через реку и трудно поднялись на изволок, дорога пошла торная, лишь местами переметенная снежными загривками. Игнат ожег лошадь веревочными вожжами, и она пошла шибкой иноходью, взбивая коваными копытами наледь. На вязок передка Игнат намотал вожжи и, повернувшись, как бы защищая лицо от стылого ветра, спросил:

— Горюнишь, Наталья, али так… молчишь?

— Скучаю, батя.

— Знамо, одной–то несладко…

Игнат вынул из кожаного кисета трубку, обугленную по краям и обвитую медной проволокой, подложил табаку, умял пальцем и раскурил.

— Гражданская война меня тоже отнимала от гнезда, — проговорил он скорее ради успокоения дочери. — И горя и страхов — всего хлебнул. Ан выдюжил…

Наталья пожала плечами.

— К чему это, батя, про войну вспомянул?

Игнат шевельнул мохнатыми, седыми от инея бровями.

— О вас пекусь. Время такое…

— Теперь не война. Отслужит свой срок и вернется… — Наталья вздохнула и, ощущая холод в ногах, незаметно подвернула и зажала между колен юбку, уткнулась лицом в воротник овчинной шубки.

Стыли перед глазами печальные, строгие в своей зимней красе поля. Кое–где на межах ершисто топорщились прошлогодние былинки бурьяна и полыни. Круто легли возле дороги сугробы и по верху, по затверделому снегу, текла, вихрилась белесым дымком шаловливая поземка.

Свернули с дороги и по межевой растрепанной тропе скоро въехали в мелкий лес, холодный и неуютный в эту пору. Прикорнула тишина, только изредка ветер качал верхушки деревьев, и подернутые коркой льда ветки, будто стеклянные, ломко хрупали. Игнат завел лошадь в затишок, положил ей охапку пахучей зеленой вики, а сам с лопатой подошел к торчащему из–под сугроба пню, начал откапывать его.

Наталья стояла подле, не зная чем заняться. Попросила было у отца лопату, но он что–то буркнул невнятно. Раскидав снег, Игнат взял топор и, поплевав на руки, ударил обухом. Пень вздрогнул, топор отшибло назад, и слышно было, как тишина налилась певуче–чистым звоном. Видя, что пень твердый, как кость, и его разом не свалить, Игнат вошел в осинник, натесал клиньев. В холодном воздухе горько запахло осиновой корою.