Похоже, он надеется выбраться из переделки. Значит, он всё-таки убеждён, что на Шпицбергене нас встретят немцы. Слепота на несколько мгновений отступает. Я встаю.

— Ну, неизвестно, когда ещё мы доберёмся до музея. Собирайтесь! Довольно. Пора в путь.

Я мечтаю о пурге. О трёхдневной вьюге. Чтобы можно было лежать в темноте. Чтобы не светило солнце. Чтобы не болели глаза.

Но проклятый белёсый снег пробивается даже сквозь прикрытые веки… Риттер начинает что-то подозревать. Он чаще обычного неожиданно останавливается во время переходов. Я уже дважды натыкался на него. Я чувствую — он весь насторожился, как зверь перед прыжком. Я тоже прислушиваюсь к каждому его движению, но как трудно держать себя в напряжении, когда вокруг тишина и перед глазами всё время мутный серый туман. Нельзя поддаваться слабости, убаюкивающему ритму шагов. Надо держаться, держаться во что бы то ни стало.

…Тогда тоже был туман. Такой густой, что казалось, его можно разгребать лопатой.

Надрывно гудят сигналы машин. И ревун на маяке. Его рёв через каждые десять секунд заглушает всё остальное. Пахнет дымом. Сквозь туман пробивается пламя костров. На бульварах сжигают опавшие листья каштанов. Костры горят по всему городу. Идёт дождь. Мокрые листья заглушают шаги.

Мы входим за ограду старинной греческой церкви. Кто-то невидимый кричит в тумане: «Отец Макарий! К телефону!»

В церкви пусто и сумрачно. Горят свечи. На конторке у входа в кружке «Для пожертвований на храм» лежат несколько медяков. За конторкой дремлет старуха в чёрном.

Перед алтарём высится стремянка: в церковь проводят электричество. Пожилой монтёр равнодушно прикручивает к стене шурупами выключатель. Чёрная эбонитовая розетка пришлась как раз посредине голого живота намалёванного на стене святого.

Нина громко фыркает. Дремавшая за конторкой старуха гневно выпрямляется.

Мы выскакиваем на улицу.

Дождь затих. По мокрым улицам мы спускаемся к морю. На пустом пляже мокнут сваленные в штабеля решётчатые топчаны и шезлонги. Туман скрывает море. Видна лишь узкая полоска мутноватой воды у берега.

С новой силой хлынул дождь. Я набрасываю на плечи Нины свой пиджак. По скользкому откосу мы лезем наверх.

Берег пуст. Мы долго бежим под дождём, пока из тумана не выныривает жёлто-белая, будто из старинного рытого бархата стена дома. Под домом большой открытый полуподвал. Мы вбегаем под каменный навес.

В лицо ударяет острый винный запах. В глубине подвала двое: пожилой чернявый мужчина и полная немолодая женщина.

У стен — бочки, громадные бутыли. На каменном полу широкое деревянное корыто с давленым виноградом.

— Здравствуйте! — говорит Нина.

— Здравствуйте, если не шутите, — певуче отзывается женщина. — Никос, или ты не видишь, что люди промокли?

Мужчина молча нацеживает в кружки из бутыли бесцветную жидкость. Протягивает кружку Нине. Нина испуганно отшатывается.

— Ой, что вы!

— Пей! — строго говорит женщина. — Или ты хочешь получить температуру?

Нина делает несколько глотков. На глазах у неё выступают слёзы.

Молчаливый Никос доливает кружку и протягивает мне. Я залпом выпиваю её. Водка крепкая, с непривычным ореховым привкусом.

— Ну как? — торжествующе говорит хозяйка. — Может, вы скажете, что когда-нибудь пили такое? Лучший виноградной водки вы не найдёте во всём городе! Теперь идите наверх, обсушитесь.

Но нам не хочется уходить. Мы смотрим, как давят в корыте виноград, как сливают в чан мутный сок, как сдавливает выжимки тугой, деревянный, окованный медью пресс. От выпитой водки и резкого винного запаха чуть кружится голова.

Потом мы сидим в просторной кухне. Мой пиджак и платье Нины сохнут у плиты. Нина запелената в огромный халат хозяйки. Хозяйку зовут Мария Ивановна. Говорит она за всех четверых. Никос только следит за тем, чтобы не пустел большой глиняный кувшин на столе. Мы едим золотистую, буквально тающую во рту копчёную скумбрию и фантастическую яичницу «по-гречески», с обжаренными помидорами и маринованным луком. В глиняном кувшине молодое розовое вино. Оно немножко похоже на шампанское. Мария Ивановна щедро накладывает нам по полсковороды яичницы. Нина смотрит в ужасе на свою тарелку, но после выпитой водки и вина яичница незаметно исчезает. Вслед за нею на столе появляется жареная рыба, затем фаршированные баклажаны, потом варенье и медовая пахлава, и, кажется, не будет конца этому пиршеству.

Отяжелев от еды, мы сидим у стола. Мы уже видели в сёмейном альбоме фотографии всех родственников гостеприимных хозяев, мы знаем, что у них двое сыновей-близнецов — Манус и Иван. Их так назвали при рождении в честь двух дедов. Но, когда близнецы подросли, выяснилось, что в нарушение всяких правил один из них вылитая мать, а другой как две капли похож на отца. И теперь мы смотрим в альбоме фотографии русого голубоглазого Мануса и смуглого брюнета Вани.

Их нет сейчас дома. Год назад сыновей призвали в армию. Старики остались одни, и, быть может, поэтому они так заботливо потчуют двух случайных молодых гостей.

Уже давно просох мой пиджак, а за окном всё льёт и льёт дождь. Наша турбаза на другом конце города. Не хочется уходить из тепла. Нина наконец подымается.

— Нам пора, Саша…

— Куда? — вскидывается хозяйка. — Смотрите, какой зарядил!

— Что делать. Может быть, это на всю ночь… Большое, большое спасибо вам!

Нина берёт своё платье. Я — пиджак.

— Ну и что? Может, вы думаете — у нас не хватит для вас места? Ты слышишь, Никос? Они думают, что в нашем доме не найдётся места! Оставайтесь. — Хозяйка решительно, забирает мой пиджак.

Я молчу. Я бы с удовольствием остался, но не знаю, как отнесётся к этому Нина. Пауза затягивается.

— Нет, — говорю я. — Что вы! Спасибо. Мы пойдём.

— И не думайте…

— Нет, нет, право…

— Ну хорошо, если у вас нет жалости до себя, то пожалейте её! Или вам будет приятно завтра видеть её с воспалением лёгких? Смотрите, какая она красная. У неё уже температура! Скажите же ему, Нина, что у вас температура!

— А может быть, правда останемся?

Наверное, ослышался. Неужели это говорит Нина?

— В самом деле… Такой дождь…

— Вот я слышу умные речи! — подхватывает хозяйка. — А то заладил — пойдём да пойдём. Сейчас я вас устрою!

Нина стоит отвернувшись. Уже в дверях хозяйка останавливается. Секунду колеблется, но всё-таки спрашивает:

— Вы извините, конечно… Я не спросила: вы как же будете — муж и жена?

— Конечно, — не задумываясь, говорю я. — Конечно. Муж и жена.

И всё-таки хозяйка переводит взгляд на Нину. Я равнодушно рассматриваю на стене вырезанную из «Огонька» репродукцию с изображением рыбачьей шаланды.

— Да, — говорит Нина, — конечно…

Мы одни. Мы лежим рядом. В комнате темно. Смутно проступают очертания мебели. Тяжёлый шкаф, письменный стол, этажерка с книгами. Это, видно, была комната сыновей хозяев. Над постелью на стене неясный тёмный прямоугольник. Я лежу на спине с открытыми глазами. Я знаю, что Нина тоже не спит.

— Нина, почему ты сказала «да, конечно»?

— А что мне оставалось? Спорить с тобой? Не думай, что это что-то значит.

— А я не думал.

— И не думай.

— И не думаю…

Мы снова молчим.

Мы лежим в удивительной тишине. Исчезла комната, дождь за окном, весь мир. Существуем только мы. Разве я знал раньше, что это такое счастье — просто лежать рядом с той, которую любишь. Время остановилось. Мы весь мир. Мы вдвоём.

И вдруг ослепительная молния прорезала тьму. Мы невольно отодвигаемся друг от друга. Молния обшаривает комнату, выхватывая из углов нашу постель, старинный шкаф, этажерку, горшки с цветами на подоконнике. Нина испуганно вскрикивает.

Сноп света исчезает. Он теперь скользит за окном по всей вселенной.

— Прожектор! — говорю я. — Тьфу, чёрт! Морской прожектор!