— Я ученик Оппеля, — тихо сказал Галактионов, — взглянув на Доминака. — Может быть, вы опять упрекнете меня, но тут дело не политики, хотя Оппель был выдающимся советским хирургом, советским ученым, Я еще не слушал его лекций, но уже знал о нем. Владимир Андреевич Оппель своими работами перевернул во мне представление о подвиге. История заполнена военными подвигами, и многие из них достойны славы. Мы читали о героях войн, о полководцах, о храбрецах, иные из которых умели только хладнокровно и ловко убивать. И теперь газеты полны сообщений о разных убийствах, причем убийцы выставляются, как личности исключительные, чуть ли не герои. А о тех людях, что возвращают человеку жизнь, газеты почти ничего не пишут, о них можно прочесть только в специальных медицинских журналах.

На Галактионова смотрели с недоумением: к чему. это?

— Я говорю обо всем этом потому, — продолжал Галактионов, — чтобы понятной стала вам цель моей жизни и мои опыты. Дело, разумеется, не в жажде подвига и не в славе, а в назначении человека науки. Будучи студентом, я впервые присутствовал на операции у Оппеля. Больной — простой ленинградский рабочий. Его оперировали по поводу новообразования легкого. Я видел, как Владимир Андреевич удалил часть легкого вместе с опухолью, впервые видел обнаженное живое сердце человека. Оно замирало. Жизнь человека кончалась. Я посмотрел на хирурга — он подал операционной сестре инструменты. Значит, все…

Но нет, хирург задумался только на одну секунду, и вот он уже массирует сердце, сжимает его и отпускает в определенном ритме. Так продолжалось минут десять, а может, и больше. Я заметил только, что пальцы его все легче и осторожнее прикасаются к сердцу. Потом он совсем отнял руку. Сердце снова работало. К человеку вернулась жизнь.

Галактионов достал платок, провел им по лицу.

— Для нас такой случай сейчас не нов. Но тогда… Тогда я дал себе клятву — служить только борьбе за жизнь человека. И сейчас, видимо, придется говорить о наших взглядах, убеждениях… Я не буду скрывать, что признаю научной только ту физиологию, которая рассматривает смерть как существенный момент жизни. Я материалист, но не из тех, которые смотрят так: была жизнь, стала смерть — произошел скачок, возникло новое качество. И больше ничего знать не хотят. Для меня важен переход из одного в другое. Подлинно научная физиология доказывает, что смерть есть не внезапный, мгновенный акт, а постепенный, иногда очень медленно совершающийся процесс. Этот процесс неодинаков во времени для отдельных систем организма. После прекращения дыхания и кровообращения раньше всех, через пять-шесть минут, биологическая смерть поражает головной мозг, точнее — кору головного мозга. Следовательно, его обстоятельство требует главного внимания. Можно вынуть сердце, поместить его в определенные условия — и оно будет работать. Уважаемый профессор Мартинсон добился в этом поразительного успеха. Есть у нас прекрасные аппараты для искусственного дыхания. Мы можем заменить тот или иной сосуд в организме человека. Все это очень важно. Но есля говорить об оживлении организма в целом, то мало что можно сделать в течение критических пяти минут. Как только в коре головного мозга — тончайшем и всеобъемлющем регуляторе всех физиологических процессов — начнутся необратимые явления, уже бесцельны все попытки вернуть к жизнедеятельности любую из систем человеческого организма.

Следовательно, проблема заключалась в том, чтобы отодвинуть как можно дальше наступление биологической смерти коры головного мозга. И если это мне удалось, то здесь заслуга не только моя, и, пожалуй, меньше всего моя.

Я долгое время работал в тесном контакте со своим братом, физиком. Он и его коллеги по научно-исследовательскому институту нашли в спектре излучения, содержащем десятки тысяч линий, группу трудноуловимых, до сих пор нерегистрируемых лучей. Их я и применил в своих опытах. Много было неудачных, но последние два уже здесь, в геронтологическом институте, дали вполне положительный результат. Лучи эти обладают тремя свойствами: во-первых, бактерицидностью — убивают вредных микробов и накапливающиеся токсины; во-вторых, действуют весьма возбуждающе на мозг в стадии некробиоза; в-третьих, они как бы консервируют мозг, задерживают распад белковых структур, препятствуют на какое-то время наступлению этого губительного процесса. Будущие опыты позволят уточнить это.

Вы вправе, — продолжал далее Галактионов, — требовать, чтобы я подробно рассказал об этих лучах, ибо все наши опыты принадлежат институту. Но я не вправе говорить о них больше того, что сказал, ибо они — не мое открытие. Впрочем, я думаю, что в ближайшее время это не будет секретом.

Но насколько я понимаю, — он повысил голос и опять посмотрел на Доминака, — весь сыр-бор загорелся не из-за этих лучей. Все дело в том, что я осмелился вторгнуться в область «санкта санкторум», а такое вторжение господин Доминак считает…

Тут вскочил Доминак, на лице его выступили багровые пят на.

— Кто вам поверит, что вы искренни, профессор? — закричал он. — Либо вы договаривайте все, будьте до конца ученым, либо… либо мы сочтем это за шарлатанство. Да, да, шарлатанство! Вы делаете вид, что вокруг ничего не случилось. Или вы не читаете газет, не знаете, как поносят доброе имя нашего института? Позор! — он обхватил руками лысину. — Подозрительные эксперименты над трупами, когда это материал только для анатомов, связь с бандитами… Мне стыдно показаться на улице. Нет! — Доминак уперся руками о стол, качнулся вперед. — Вопрос сегодня стоит только так: одобряем мы вашу работу, которую вы вели самостоятельно, или не одобряем? В первом случае ответственность ложится на весь институт, во втором случае… — и Доминак пожал плечами, развел руками. Это означало: извините нас и расхлебывайте сами.

Глухо прозвучал хриплый голос Мартинсона:

— Какая ответственность, коллега? Радоваться надо такому успеху, гордиться… Я не понимаю.

— Я вынужден был работать самостоятельно, — спокойно за говорил Галактионов. — Директор вычеркнул мои опыты из программы института — они вне рамок геронтологии, — я был лишен сотрудников, необходимого материала. Мне поручили работать совместно с вами, коллега, — он с протянутой рукой и с легким поклоном посмотрел на Мартинсона. — Я так и делал. Но параллельно, на страх и риск, работал над тем, чему решил посвятить всю свою жизнь.

— Вы не должны были этого делать здесь, тем более производить опыты с лучами, которые считаете секретом. Здесь не должно быть секретов, — снова резко заговорил Доминак. Он стоял за столом, Галактионов — на кафедре, их перепалка походила на диспут, да оно так и было. — Впрочем, вы человек не нашей морали. Мы же всегда с открытым сердцем… — Он вскинул руки вверх, как священник на проповеди, посмотрел на потолок, обвел глазами стены. — Этот очаг, светоч гуманизма, называют пристанищем шпионов и шарлатанов. Может ли быть спокойным святое чувство ученого? Что скажут о нас тысячи наших друзей в разных странах, перед которыми мы ответственны на предстоящем конгрессе? Ведь конгресс определил нам план работ — не я и не вы…

Он опустил руки и заговорил спокойным голосом.

— Мы должны делать то, что предопределено нам не только программой, но и совестью, моралью. Наша цель — помочь человеку в его жизни, в сохранении его здоровья, разума. Но если никакие средства медицины не могут отвратить смерти, то врач должен отступить. Есть же священные пределы… Вам, может быть, покажется странным такой взгляд…

— Да, у нас взгляды на роль науки разные, — согласился Галактионов. — Но в ваших взглядах я не вижу последовательности. Помнится, вы с одобрением отзывались об идее Джона Лаймена, который предлагал заморозить человека до твердого состояния для полета в космическом снаряде. Ведь что такое превратить человека в ледяную статую, а потом оживить?