Конечно, даже он не мог предвидеть того, что случилось. Он никогда бы не поверил в возможность такой внезапной и сокрушительной катастрофы, но эта истина не имела сейчас ни малейшего значения. Костис попытался вспомнить точное содержание записей, которые у него забрали, и можно ли принять их за планы замышляемой измены. Секретарь архива способен был увидеть измену в одном-единственном слове.

Один намек на заговор, и Костиса подвергнут пыткам вместо того, чтобы тихо и аккуратно повесить ранним утром. Он знал, что когда палач раскалит свои инструменты, истина, и так имеющая мало значения, утратит свой смысл вообще.

Он подошел к окну и посмотрел на скрытую тенью казарму напротив. Скоро трубы возвестят полдень, время смены стражи. Он должен был заступить на свое дежурство на стене дворца. За спиной снова раздался шорох отодвигаемой занавески. Он повернулся к людям, которые должны были отвести его во дворец.

Стражников не было. В дверном проеме замерла одинокая фигура. Царь. Правитель всех земель Аттолии, помазанный на царство жрецами и жрицами, отец народа, господин баронов, которые по очереди принесли ему вассальные клятвы, бесспорный, безраздельный и абсолютный сюзерен. Немного растрепанные волосы падали на высокий лоб. Затейливая вышивка фиолетовыми нитками вокруг ворота гармонировала с припухшим под глазом фонарем.

— Большинство людей в твоей ситуации предпочитает встать на колени, — заметил царь, и Костис, выйдя из оцепенения, запоздало опустился на пол.

Ему следовало бы склонить голову, но он не мог отвести глаз от лица Его Величества. Только встретившись с царем взглядом, он окончательно пришел в себя и уставился в пол. Царь подошел к столу, и Костис краем глаза заметил, что он держит в руке кувшин, подцепив его одним пальцем через ручку, и пару бокалов. Царь аккуратно разместил все на столе, в первую очередь поставив кувшин. Одним движением кисти он подкинул бокал высоко в воздух, и пока тот развернулся и начал падать, успел поставить второй кубок на стол и поймать первый. Царь двигался так легко и непринужденно, словно это жонглирование стало его второй натурой. Тем не менее, Его Величество действовал таким образом исключительно по необходимости, потому что у него была всего одна рука.

Сгорая от стыда, Костис закрыл глаза. Все события этого кошмарного дня были убедительно представлены на лице государя, под глазом которого с неопровержимой ясностью отпечатался каждый сустав солдатского кулака.

Евгенидис нарушил молчание первым:

— Кажется, прошло не больше двух месяцев, с тех пор как ты поклялся защищать мою персону и престол ценой собственной жизни?

Костис обмяк, как тряпичная кукла.

— Да.

— Это какой-то неизвестный мне аттолийский обычай? Я должен был защищаться сам?

У царя была всего одна рука, он не смог бы защититься от человека выше и сильнее его, тем более с двумя руками.

— Простите.

Эти слова были всего лишь вежливым ответом. Они прозвучали странно даже для самого Костиса, а царь рассмеялся, коротко и невесело.

— Мое прощение не есть вежливая формальность, Костис. Это совершенно реальная вещь. Царское прощение имеет цену человеческой жизни.

Царское прощение было совершенно невозможно.

— Я просто имел в виду, что извиняюсь, — беспомощно сказал Костис, пытаясь объяснить необъяснимое. — Я никогда, никогда бы…

— Никогда бы не ударил калеку?

От стыда у Костиса перехватило дыхание. Он услышал, как в чашу льется вино.

— Положи матрас на койку, сядь и выпей вот это.

Двигаясь, подобно механической кукле, Костис выполнил, что было велено. К тому времени, когда он взял бокал и осторожно уселся на краешек кровати, сам царь уже сидел на табурете, прислонившись спиной к стене и положив ногу на ногу. Костис не мог не подумать, что Его Величество выглядит как ученик писаря после драки в таверне, уж совсем не как царь. Он сделал глоток из своей чаши и в изумлении уставился на нее. Вино было охлажденным. Сладким и чистым, как жидкий солнечный свет, лучшим, что Костису доводилось пробовать за всю свою жизнь. Улыбка медленно расползлась по губам царя.

— Царская милость подобна вину. Будь осторожен, не расплещи ее. Ты ел сегодня?

— Нет, Ваше Величество.

Царь повернул голову и крикнул в сторону занавески, через некоторое время в коридоре послышались шаги, и занавес отдернули в сторону. В дверях стоял Лаекдомон, один из людей Аристогетона. Арис был другом Костиса. Вряд ли ему было приятно стоять на страже у дверей Костиса. Царь попросил принести еды с кухни. Презрительно глядя перед собой, Лаекдомон поклонился и исчез.

— Без таких «верных слуг» я бы вполне мог обойтись, — тихо сказал царь, поворачиваясь к Костису. — Не сомневаюсь, он решит, что еда для меня, и принесет черствый хлеб и самые мелкие оливки.

Костис не мог оспорить его мнение о Лаекдомоне. Он никогда не любил этого гвардейца. Лаекдомон был слишком угрюм и замкнут, и Костис был доволен, что этот парень не попал в его подразделение. Арис тоже его недолюбливал, но чаще жаловался на другого своего солдата, которого прозвал Легарусом Клевым. В отличие от Аристогетона, Легарус обладал не только красивым лицом, но и происхождением из почтенной семьи землевладельцев. Тем не менее, как бы ни была влиятельна семья Легаруса, ему самому никогда не светило дослужиться даже до командира отделения, что время от времени вызывало напряжение между ним и Аристогетоном.

Царь прервал размышелния Костиса.

— Скажи Костис, почему мои люди предлагают мне еду, которую я не могу есть, а затем принимают оскорбленный вид, когда я указываю, что не могу разрезать ее самостоятельно? Или открыть банку? Или воспользоваться ножом для мягкого сыра?

«Потому что ты самодовольный варварский босяк, который украл нашу царицу и заставил принять тебя в качестве ее мужа, потому что ты не имеешь никакого права быть царем», промелькнуло в голове у Костиса. Вслух он сказал только:

— Я не знаю, Ваше Величество.

Должно быть, Евгенидис догадался о его мыслях и нашел их забавными. Он рассмеялся. Костис сделал еще глоток, чтобы скрыть свое смущение. Вино согрело горло и ослабило тугой узел в животе.

— Откуда ты родом, Костис?

— Из Ортии, Ваше Величество. Долина Геде выше Помпеи.

— Ферма большая?

— Небольшая, но мы владеем ею очень давно.

— Дом Орментидесов, не так ли?

— Да.

— И ты младший сын?

— Не я. Мой отец, Ваше Величество.

— Ты надеялся получить землю за службу?

Костис не мог говорить. Он кивнул.

— Костис.

Костис поднял голову.

— Если это не была преднамеренная измена, ферму не отнимут.

Костис махнул рукой, не в силах выразить словами свое понимание, что истина в этом деле значит гораздо меньше, чем видимость.

— Все-таки я царь, — мягко заметил Евгенидис.

Костис кивнул и снова выпил. Если Евгенидис являлся истинным сувереном и правителем Аттолии, почему они оба сидели здесь, ожидая возвращения царицы? Если царь снова угадал мысли Костиса, на этот раз он не подал вида. Он выпрямился и встал, чтобы наполнить бокал Костиса. Костис вздрогнул, спрашивая себя, может ли он позволить царю служить ему? Если бы он остался стоять, когда ему велели сесть, мог ли он сам налить себе царского вина? Прежде, чем он успел решить, что было бы правильнее, Евгенидис поставил кувшин на стол и изящно упал на свое место.

— Расскажи мне о ферме, — приказал царь.

Запинаясь и чувствуя себя неуверенным в этой ситуации, которая казалась такой же нереальной, как и все события дня, Костис сосредоточился на семейной собственности и постарался отчитаться как можно точнее. Он говорил об оливковой роще и ячменном поле, о доме, который делил с отцом и младшей сестрой. В паузах между словами он отхлебывал вино, и царь снова наполнил его кубок. Во второй раз этот жест показался менее шокирующим. Когда Костис думал о ферме, слова шли к нему легко.

Его отец поссорился со своим двоюродным братом, являвшимся главой семьи, и они переехали из главного дома. Костис тогда был еще ребенком.