Человек, вкусивший от того же древа, уверовавший, а потом резко все отвергший, всегда убедительнее, чем консерваторы — с младых ногтей ярые сторонники капитализма и враги рабочего класса, не читавшие ни Маркса, ни даже Ленина.

Кроссман относился ко мне добродушно и терпимо, он снисходительно улыбался, когда я защищал свою партию, иногда приглашал меня на ленчи в парламент и в клуб «Атенеум», однажды мы даже легко закусывали у него дома в библиотеке — можно представить себе, как притягателен был такой демократизм для юноши со взором горящим, уже понюхавшего советского равенства в образе валенкоподобного секретаря ЦК КПСС, гулявшего по барвихинскому санаторию под эскортом надутой охраны.

Однажды великолепный Кроссман пригласил меня в свой загородный дом в деревушке, расположенной за 25-мильной зоной (это требовало уведомления властей), пригласил на ужин часам к пяти в субботу, по простоте душевной мне и в голову не пришло, что приезд в уик-энд подразумевал и ночевку, впрочем, неудивительно, ибо в нашей гостеприимной стране, вечно страдающей от жилищного кризиса, это вообще почти невероятно, я по крайней мере за всю жизнь ночевал на высокопоставленных дачах лишь два раза: однажды на Новый год (звезды на серебряной елке и в небе, нежный пар изо рта, нелепая снежная баба во дворе, сказочный сон на кровати то ли Маленкова, то ли Булганина, репродукции из «Огонька» на стенах) и на утиной охоте в Завидове (полдня на островке в бочке, пропитанной ароматами начальственной мочи, редкие выстрелы и сквозная охотничья пьянка).

Кроссман встретил меня радушно прямо на платформе в Банберри, повез в свой коттедж, где все мы, включая его жену и детей, сели ужинать на кухне, а потом коллективно мыли посуду, что создавало некую солидарность, напоминавшую все прелести будущего социалистического общества.

Затем перешли пить порт[18] в гостиную, я больше слушал — Кроссман был прекрасным рассказчиком, — последний поезд отправлялся около одиннадцати вечера, я краем глаза (с чеховским тактом) взглянул на часы и заметил, что мне пора. Брови у Кроссмана полезли вверх от удивления: «Я же пригласил вас на уик-энд! Куда вы? — Он уже разрывался от хохота. — Это называется уик-энд по-русски: несколько часов! Мы для вас отвели прекрасную комнату…».

Смущаясь, я промямлил, что должен ехать, ибо в уведомлении моя ночевка не предусмотрена.

Вытирая слезы от смеха, Кроссман снял телефонную трубку: «Форин Оффис? Дежурный клерк? Говорит Дик Кроссман, член парламента. Тут вышла забавная история…» — далее он талантливо живописал весь инцидент и попросил пролонгировать мое пребывание — на том конце провода тоже ржали: ох уж эти крестьяне-русские!

Придя в спальню, я залег под пуховое одеяло, смутно ожидая провокаций в стиле КГБ (подруга хозяйки, горничная, трубочист, случайно оказавшийся в соседней комнате), но никакие ЧП не обрушились, и я мирно заснул, прикидывая, как объяснить ночевку резиденту, не обладавшему чувством юмора, как в Форин Оффисе.

Следующий день мы посвятили осмотру фермы, которой хозяин очень гордился, попутно Кроссман рассказывал веселые истории, например, об одной «левой» даме, убеждавшей его в 1937 году порвать с капитализмом и уехать в Москву: «Чуть не убедила, а сама, представьте себе, все же уехала, и ее расстреляли!»

Отбыл я к вечеру, на перроне провожала меня вся семья, на прощание Кроссман подарил мне для сына четыре томика знаменитой детской писательницы Беатрисы Поттер.

В посольстве я числился сотрудником пресс-отдела, хотя по линии «крыши» почти не работал (в Англии это было не принято) и целиком отдавался любимому делу. Правда, однажды посол попросил меня выполнить функции толмача у Терешковой, прибывшей в Лондон с первым визитом, пресса старательно освещала визит, я любовался своим изображением во всех газетах рядом с Чайкой, однако Центр, как мне донесли, прореагировал следующим образом: «Ну вот, показал свою рожу всей Англии!

Как он теперь будет работать с агентами? Его легко узнает каждая собака».

Еще больше паблисити получил я в таинственной Ирландии, куда был приглашен на дискуссию с экзотическим названием «Куда идет человечество?» (неизбежный путь я хорошо знал).

Дублин поразил меня обилием не боевиков, готовых сотрудничать, а пьяных забулдыг, небрежно, как в родных палестинах, пересекавших улицы, низкой стоимостью виски и дешевыми зажигалками, я обнаружил даже некую схожесть ирландцев с русскими, правда, исследовать эту проблему не успел, ибо мой лондонский резидент испортил мне всю обедню, приказав подобрать парочку тайников для нелегалов (с Ирландией тогда дипотношений не было), что я и сделал, побродив вволю по будоражащим душу кладбищам.

В то время я мечтал найти вербовщика, беззаветно преданного идеям борьбы с империализмом, — такого фанатика можно было бы нацелить и на Форин Оффис, и на любое английское учреждение, и на преисподнюю. Естественно, такие людоеды водились среди боевиков Ирландской республиканской армии, однако на мои дерзкие идеи осторожный Центр вылил ушат ледяной воды, обвинив в недальновидности, неоправданном риске и легкомыслии — ведь любой провал мог бросить тень на безукоризненную советскую внешнюю политику!

Человек привыкает ко всему: и к хорошему, и к плохому, и к опасности, и к тюрьме, и к беде, и к войне, и даже к неизбежности смерти (так и видно согбенную спину, морщинистый рот и нечто зеленое в ноздре).

Рисунок Кати Любимовой

Вначале разведка закручивает, как карусель, ошеломляет и удивляет, но проходят годы, и уже не бьется сердце, когда видны в зеркальце маскирующиеся за вереницей машин наружники, только улыбаешься и не гонишь, и боишься оставить их перед светофором, дабы не вызвать справедливый гнев, и в нору-тайник суешь равнодушно длань, не допуская мысли, что из-за кустов выскочат люди с пистолетами и сфотографируют с чучелом крота в руке, и на вербовочной беседе не заплетается язык.

Разведчик в резидентуре привыкает к монотонной рутине: утренний обмен гранд-идеями с начальством, подготовка к операции, сама операция, обработка результатов, то бишь неизбежные отчеты и информация, официальные банкеты, просмотры, симпозиумы, пресс-конференции — жизнь тянется, как тесто.

Абстрактно все мы понимали, что шла холодная война и мир мог полететь в тартарары, но каждодневно никто этого не ощущал: так думают о смерти, но она всегда неожиданна, потому и существует радость жизни (тут высморкался и почесал нос).

Совсем недавно я правил рукопись на застекленной террасе, сидел, развалившись на диване напротив раскрытой двери, за которой возвышался зеленый куст жасмина, осыпанный, словно хлопьями снега, белыми цветами.

Дачная идиллия, блаженные мысли о предстоящем путешествии к Средиземному морю, сытая удовлетворенность написанным, приятное тепло в животе после чашки куриного бульона.

Вдруг что-то стремительно, как снаряд, влетело в дверь, просвистело мимо уха и шумно врезалось в окно у самой головы.

На подоконнике бился перепуганный юный дятел с оранжевым пятном на лобике, я ухватил его за лапки, еще не успев перепугаться, он заорал, как оглашенный, как будто замяукал, широко раскрывая клюв, я вынес его на крыльцо, разжал ладонь — и он почти винтом взмыл вверх…

Однако. Умилительный острый клювик с ниточками гениального мозга героя.

Пуркуа па?

Смешно, и все смеялись.

Нам не дано предугадать.

Смерть от клюва дятла в момент, когда поставлена точка в конце мемуар-романа. В виде хвоста.

Самое время выпить кородряги.

Точно так удивились и мы в Лондоне, когда грянул кубинский кризис.

Москва повелела «молнией»: собирать лю-бу-ю информацию! — и мы разбежались по Лондону, как муравьи, хватая на ходу любые былинки, любые крошки, любые отрывки…

Настроены все были патриотично: влепим американцам! хотя страшновато стало, когда наши и вражеские корабли начали медленно, как два дуэлянта, сходиться. Нападут ли они на нас, или это блеф? — таков был центральный вопрос, который мы пытались раскрутить у контактов, причем у любых, времени было в обрез.