Однажды в субботний вечер Юргис сидел у кухонной печки, покуривая трубку и разговаривая с приятелем Ионаса, стариком, который работал в консервном цехе у Дэрхема. И тут Юргис узнал кое-что о знаменитых и несравненных дэрхемовских консервах, ставших чуть ли не национальной гордостью. Дэрхемовские рабочие были поистине алхимиками: фирма рекламировала «грибной соус», а те, кто делал его, в глаза не видели грибов; фирма рекламировала «рагу из цыплят», а похоже это блюдо было на подаваемый в пансионах куриный бульон, через который, как писали юмористические журналы, курица действительно прошла, но только и калошах. «Кто знает, может, они владеют секретом изготовления цыплят химическим способом?» — сказал собеседник Юргиса. В «рагу из цыплят» входили и требуха, и свиной жир, и говяжий почечный жир, и бычьи сердца, и, наконец, обрезки телятины, когда они бывали. Все это выпускалось под различными названиями и продавалось по различным цепам, но ингредиенты были одни и те же. В продажу, кроме этих консервов, поступали еще и «консервированная дичь», и «консервированная тетерка», и «консервированная ветчина», и «ветчина с приправой» — «ветчина с отравой», как называли ее рабочие. «Ветчина с отравой» делалась из обрезков копченой говядины, слишком мелких для машинной обработки; из требухи, химически окрашенной, чтобы скрыть ее белый цвет; из отходов окороков и говядины; из нечищенного картофеля и, наконец, из бычьей гортани, остающейся после того, как срезан язык. Эта оригинальная смесь перемалывалась и сдабривалась специями, которые одни могли придать ей хоть какой-нибудь вкус. Тому, кто сумел бы придумать новую подделку, Дэрхем заплатил бы неплохо, — продолжал собеседник Юргиса. Но что можно было придумать там, где столько ловкачей годами ломали над этим головы; где люди радовались туберкулезу у откармливаемых животных, потому что туберкулезный скот быстрее жиреет; где со всего континента скупали старое, прогорклое масло, залежавшееся в бакалейных лавках, и «окисляли» его при помощи сжатого воздуха, чтобы уничтожить запах, а потом вновь сбивали, смешав предварительно со снятым молоком, и брусками продавали покупателям! Года два назад на бойнях открыто резали лошадей, якобы для производства удобрений, но после длительной шумихи газетам все-таки удалось доказать публике, что конина шла на консервы. Теперь убой лошадей в Мясном городке запрещен законом, и закон этот соблюдается, — во всяком случае пока. Зато вы ежедневно можете видеть в овечьем стаде остророгих и косматых животных, но подите заставьте публику поверить, что немалая часть тех консервов, которые она считает ягнятиной пли бараниной, на самом деле просто-напросто козлятина!

В Мясном городке можно было также собрать немало интересных данных о различных заболеваниях среди рабочих. Когда Юргис вместе с Шедвиласом впервые осматривал бойни, он поражался, сколько всякой всячины выделывалось из туши животного и сколько побочных предприятий возникло вокруг боен. Теперь он узнал, что каждое из них было особой маленькой преисподней, по-своему столь же ужасной, как и сами бойни, которые их питали. Рабочие каждого из них страдали особыми, только этому предприятию присущими болезнями. Случайный посетитель мог с недоверием отнестись к рассказам о мошенничествах, но он не мог не поверить в существование болезней, потому что рабочие были тому живым доказательством — стоило только поглядеть на их руки.

Взять хотя бы рабочих из маринадных цехов, где встретил свою смерть старый Антанас; вряд ли там нашелся бы хоть один, на челе которого не было бы страшной болячки. Стоило рабочему, толкая тележку, оцарапать палец, и ему грозила опасная для жизни язва: кислота могла разъесть все суставы на пальцах. Среди мясников, развальщиков, рубщиков, обрезчиков и всех, кто держал в руке нож, трудно было встретить человека, который владел бы большим пальцем: от непрерывных порезов ом превращался в обрубок, которым рабочий прижимал нож, чтобы не выронить его. Руки этих людей вдоль и поперек были покрыты бесчисленными шрамами, сливавшимися в один огромный шрам. Ногтей не было вовсе: рабочие сдирали их, снимая шкуры. Суставы так распухали, что растопыривали пальцы и руки становились похожими на веера. Были на бойнях кухонные рабочие, целые дни проводившие среди пара и зловония при искусственном освещении; в помещениях, где они работали, туберкулезные палочки благоденствовали и запас их все время пополнялся. Были там грузчики, перетаскивавшие двухсотфунтовые куски говядины в вагоны-ледники, — каторжная работа, которая начиналась в четыре часа утра. За несколько лет она выводила из строя самых здоровых людей. Были там рабочие, обслуживающие холодильники, все поголовно больные ревматизмом; говорили, что в этих помещениях никто не выдерживает больше пяти лет. Были там «шерстянщики», чьи руки приходили в негодность еще быстрее, чем руки рабочих из маринадных цехов: овечьи шкуры сперва обрабатывались кислотой, чтобы легче снималась шерсть; а потом шерстянщики выдергивали ее голыми руками, и кислота отъедала им пальцы. Были там рабочие, выделывавшие жестяные банки для консервов; сеть порезов покрывала их руки, а каждый порез — это лишний шанс получить заражение крови. Некоторые из них работали на штамповальных прессах, а при том темпе, который установили хозяева боен, стоило только на миг отвлечься пли задуматься — и можно было потерять руку. Были там «поднимальщики», которые должны были нажимать на рычаг, поднимавший тушу. Они бегали по балкам, стараясь разглядеть что-нибудь сквозь насыщенный сыростью и паром воздух, а так как архитекторы старого Дэрхема строили убойную не для удобств рабочих, то им каждые несколько шагов приходилось нагибаться, чтобы не стукнуться о балку, возвышающуюся примерно в четырех-пяти футах над той, по которой они бегали. В результате у поднимальщиков появлялась привычка сутулиться, и через несколько лет они начинали ходить, как шимпанзе. Однако хуже всего приходилось рабочим, изготовлявшим удобрения, и тем, кто работал на кухнях. Показать их посетителям было невозможно, потому что аромат, исходивший от «рабочего-удобрителя», заставил бы обычного любопытствующего гостя отбежать на сто шагов. «Профессиональной болезнью» тех, кто работал в полных пара помещениях с незакрывавшимися чанами, края которых почти не возвышались над уровнем пола, было падение в чан; когда их вылавливали, от них оставалось так мало, что и говорить было не о чем. Случалось, что упавшего забывали в чану на несколько дней, и тогда все его бренное тело, кроме костей, отправлялось гулять по свету в качестве Дэрхемовского Первосортного Сала!

В начале зимы у семьи хватало денег на жизнь и даже оставалось немного для расплаты с долгами, но когда недельная получка Юргиса сократилась с девяти-десяти долларов до пяти-шести, они уже ничего не могли откладывать. Зима кончилась, наступила весна, а они жили все так же, кое-как перебиваясь со дня на день, и только их жалкий заработок стоял между ними и голодной смертью. Мария пришла в полное отчаяние, потому что о возобновлении работы на консервной фабрике ничего не было слышно, а ее сбережения подходили к концу. Она отказалась от всякой мысли о скором замужестве: семья не могла обойтись без нее. А с другой стороны, она боялась стать обузой для семьи, потому что, когда у нее выйдут все деньги, им придется кормить ее даром, выплачивая таким образом свой долг. Юргис, Онна и тетя Эльжбета засиживались до поздней ночи, мучительно высчитывая, как протянуть до весны.

Жизнь поставила их в такие жестокие условия, что у них не было, да и не могло быть ни минуты передышки от забот, ни минуты, свободной от мысли о деньгах. Не успевали они выкарабкаться из одной беды, как на них уже наваливалась другая. К физическим тяготам присоединялось душевное напряжение: день и ночь их преследовали заботы и страх. Они влачили жалкое существование, которое нельзя было назвать жизнью, и чувствовали, что платят за него слишком дорогую цену. Они готовы были работать круглые сутки, а когда люди делают все, что могут, разве не дает это им права на жизнь?