В конце апреля Юргис пошел к врачу, тот дал ему бинт, чтобы перевязывать лодыжку, и позволил работать. Однако одного позволения врача оказалось мало: когда Юргис пришел на брауновскую бойню, мастер сказал, что не мог столько времени сохранять за ним место. Юргис понимал, в чем дело: просто мастер нашел хорошего работника и теперь не желал возиться с его увольнением. Юргис стоял в дверях и с тоской глядел на друзей и товарищей по работе, чувствуя себя отщепенцем. Потом он вышел и смешался с толпой безработных.

Но на этот раз у Юргиса не было прежней твердой уверенности в себе, да не было и оснований для такой уверенности. Худой, изможденный, в поношенной одежде, он выглядел жалким и уже не казался самым здоровенным верзилой в толпе, и мастера не обращали на него внимания. Сотни людей, точно таких же, как он, месяцами бродили по Мясному городку, выпрашивая работу. Наступила критическая полоса в жизни Юргиса, и, будь он слабее, он пошел бы по проторенной дорожке. Эти безработные каждое утро ждали у боен, пока их не разгоняла полиция, а затем разбредались по пивным. Лишь у немногих из них хватало мужества входить в здания и обращаться к мастерам, рискуя услышать грубый отказ; остальные же, не получив работы утром, только и могли что пропадать в пивных весь остаток дня и всю ночь. Юргиса удерживало от этого отчасти то, что в теплую погоду незачем было искать приюта, чтобы согреться, но главным образом — печальное личико жены, которое всегда стояло у него перед глазами. Он должен найти работу, говорил он себе, стараясь не поддаться отчаянию. Он должен найти работу! Должен устроиться и сделать хоть какие-нибудь сбережения, прежде чем наступит зима.

Но работы для него не было. Он обращался к членам своего союза — Юргис все это время продолжал цепляться за союз — и просил замолвить за него словечко. Он побывал у всех, кого только знал, спрашивая, нет ли где-нибудь работы. Целые дни он ходил по бойням, а через две недели, все обойдя, побывав везде, куда только мог проникнуть, и везде получив отказ, он сказал себе, что в тех местах, где он был вначале, могли произойти перемены, и опять начал свой обход. Наконец, его лицо примелькалось сторожам и вербовщикам, его стали отовсюду гнать. Тогда ему осталось только стоять по утрам в толпе безработных, протолкавшись в передние ряды, жадно глядеть на мастеров и, потерпев неудачу, возвращаться домой и играть с Котриной и малышом.

Юргису было особенно горько потому, что он отлично понимал причину своих неудач. Когда-то он был здоров и крепок и получил работу в первый же день, а сейчас он — второсортный, так сказать подпорченный материал и больше никому не нужен. Из него выжали все лучшие соки, вымотали его «пришпориванием» и ужасными условиями, в которых приходилось работать, а потом выбросили вон! Юргис начал знакомиться с другими безработными и узнал, что все они прошли через это. Среди них, конечно, встречались люди, приехавшие из других мест, перемолотые на других мельницах, были и такие, кто потерял работу по своей вине, потому что, например, пил, не вынеся давления этого страшного пресса. Но большинство безработных было просто износившимися частями огромной безжалостной машины боен; они выдерживали иной раз по десять — двенадцать лет, пока не приходило время, когда им становилось больше не по силам поспевать за остальными. Некоторым прямо заявляли, что они слишком стары, что нужны люди более подвижные, других увольняли за небрежность или неумение, но чаще всего их постигала та же участь, что и Юргиса. В конце концов от долгого переутомления и недоедания их подкашивала болезнь, или, порезавшись, они получали заражение крови, или их настигал еще какой-нибудь несчастный случай. А когда рабочий выздоравливал, то лишь особая любезность мастера могла вернуть ему работу. Из этого правила не было исключений, разве что несчастный случай произошел по вине фирмы; но тогда к рабочему засылали медоточивого юриста, и тот пытался уговорить его отказаться от иска, а если рабочий не был так наивен, то ему и членам его семьи обещали постоянную работу. Это обещание исполнялось свято и нерушимо в течение двух лет. Два года были законным сроком для подачи иска, а по их истечении потерпевший уже не имел права обращаться в суд.

Дальнейшая судьба такого человека зависела от обстоятельств. Если он был квалифицированным рабочим, то у него, возможно, оказывалось достаточно сбережений, чтобы продержаться на поверхности. Среди рабочих лучше всего оплачивались «развальщики», которые зарабатывали пятьдесят центов в час, то есть пять-шесть долларов в день во время горячки и один-два доллара во время застоя. На такой заработок можно было жить и даже откладывать деньги. Но на каждой бойне было не больше пяти-шести развальщиков, а у одного из них, знакомого Юргиса, было двадцать два сына, и все они надеялись со временем стать развальщиками, как отец. У неквалифицированного рабочего, зарабатывавшего десять долларов в неделю во время горячки и пять во время застоя, все зависело от его возраста и величины семьи. Холостяк мог откладывать деньги, если он не пил и думал только о себе, то есть оставался глух к просьбам престарелых родителей, маленьких братьев и сестер и другой родни, а также к просьбам членов своего союза, приятелей и всех тех, кто умирал голодной смертью рядом с ним.

В то время как Юргис искал работу, умер маленький Кристофорас, сын тети Эльжбеты. И Кристофорас и его брат Юозапас были калеками — Юозапас попал под телегу и остался без ноги, а у Кристофораса был врожденный вывих бедра, и он вообще не мог ходить. Он был последышем, и, быть может, природа таким способом дала понять тете Эльжбете, что она уже нарожала достаточно детей. Так или иначе, ребенок был крошечный, болезненный, рахитичный, и в три года он казался годовалым. Весь день он ползал в грязной рубашонке по полу, хныкал и ныл; пол был холодный, ребенок постоянно болел насморком и шмыгал носом. Это всех раздражало и служило поводом к бесконечным ссорам в семье. Потому что мать, как ни странно, любила Кристофораса больше остальных детей, вечно возилась с ним, позволяла ему делать все, что он хотел, и немедленно начинала плакать, когда хныканье малыша выводило Юргиса из себя.

И вот он умер. Причиной этого могла быть съеденная им утром копченая колбаса, изготовленная, возможно, из мяса туберкулезной свиньи, которое было забраковано и не подлежало вывозу за границу. Во всяком случае, через час после того, как ребенок поел ее, он начал плакать от боли, а еще через час уже катался по полу в судорогах. Маленькая Котрина, которая была одна дома, выбежала на улицу, стала звать на помощь, и вскоре пришел врач, но Кристофорас к тому времени навсегда перестал хныкать. Эта смерть не опечалила никого, кроме бедной Эльжбеты, которая была безутешна. Когда же Юргис заявил, что, по его мнению, ребенка следует похоронить за счет города, так как у семьи нет денег на похороны, Эльжбета чуть не лишилась рассудка. Она ломала руки и отчаянно рыдала. Ее дитя положат в общую могилу! А Онна, ее падчерица, стоит, слушает и молчит! Отец Онны перевернулся бы в гробу, если бы услышал об этом!.. Раз уж дошло до такого, то лучше на все махнуть рукой, и пусть их зароют в землю всех сразу!.. Кончилось тем, что Мария обещала дать десять долларов, а так как Юргис заупрямился, то Эльжбета, вся в слезах, ушла, выпросила еще денег у соседей, и у маленького Кристофораса были и панихида, и катафалк с белыми перьями, и могилка на кладбище, отмеченная деревянным крестом. Долгие месяцы после этого бедная мать не могла прийти в себя: стоило ей взглянуть на пол, где прежде ползал Кристофорас, как она начинала плакать. Ему всегда не везло, бедняжке, повторяла она. С самого рождения судьба была несправедлива к нему. Если бы только она вовремя узнала, что этот ученый-врач может вылечить его от увечья!.. Эльжбете как-то рассказали, что совсем недавно один чикагский миллионер, заплатив целое состояние, выписал из Европы знаменитого хирурга, чтобы тот вылечил его маленькую дочь от такой же болезни, какой страдал Кристофорас. А так как хирургу нужны были больные, на которых он мог бы испробовать свое искусство, то он объявил, что будет бесплатно лечить детей бедняков, — великодушие, о котором кричали все газеты. Но Эльжбета, увы, не читала газет, и никто не рассказал ей об этом; впрочем, так оно было, пожалуй, к лучшему, потому что у них все равно не нашлось бы ни времени, ни денег, чтобы каждый день возить ребенка к хирургу.