Часть 3

Афанасий Нагой ел жадно из глубокой глиняной чашки. Сильно проголодался. До Москвы скакал без остановок. Напротив, через грубо сколоченный стол, вырастая из темного едва освещенного кирпичного угла подклета, кряхтел купец Воронов. Это был дородный, представительный с неторопливыми жестами мужчина. Афанасий бросил ложку. Сказал недовольно.

— Кости одни… Ты же мясом торгуешь, жила.

Купец и ухом не повел. Отвечал, как и следует, сословию не пышному, но увесистому. С ожидаемой придурью, а значит с московским умом. Втолковал неразумному.

— Так ведь торгую… Себе да жене, да сироткам моим… Когда что останется. Мы и кости не каждый день видим… Так…

— Сколько в тебе? Пудов 6, ботало.

— Какие там пуды. — ответил купец. — Пудики.

— Ладно пули лить. Поперек себя шире. Когда гостя ждать?

— Кто ж его знает. Обещал сегодня твердо быть.

— Что это? Может еще и не быть?

— Кто его знает. Он птица великая.

Афанасий опять взялся за ложку, расшевелил сгустевшее в чашке желтое варево.

— Что это за друг такой драгоценный, что его князь как последний холоп ждать должен?

Афанасий поднял глаза от чашки. Вместо купца увидел он перед собой Субботу Зотова, дядьку Федора Никитича Романова.

— Здравствуй, князь. — сказал Суббота. Афанасий утер волосатый рот.

— Здравствуй, Суббота.

— Как кашка купеческая?

— Вода гуще.

— Жила Воронов. — согласился Суббота. — Хотя по другому и не купец вовсе.

— Михаил к тебе с весточкой послал.

— Говори.

— Медлить нельзя. Царевич, племяш, плох совсем. Падучая не отстает. Раз за разом. Дочке моей руки объел. Последний раз прямо на торге при всем посаде грохнулся. Нельзя медлить, драгоценный друг. Совсем нельзя.

Афанасий щурился, пытался разглядеть. Суббота совсем растворился в своем темном углу.

— Что молчишь, Суббота?

Зотов положил руки на стол и наклонился совсем близко, так чтобы Афанасий видел его равнодушные мрачные глаза.

— Если так то и говорить теперь недосуг, князь. Теперь по-другому действовать надо.

Оставив князя, Суббота вслед за купцом Ворониным спускался в подвал по каменной заверченной лесенке. Купец держал факел, на стене плясали резвые тени. Воронов говорил Субботе. Слова у него получались влажные в плотных мешочках тяжелой одышки.

— Это Митька Ананьев все. С Хамовнического конца. Цену я вишь ему перебиваю. А у самого гниль.

— А у тебя не гниль?

— И я о том же. Чего тогда меряться? А Мишка татей подговорил. Ну те и полезли, а мы их в топоры да в топоры.

Тени на стенах рванулись вверх и снова потекли путано вниз.

— Пятерых подбили, а этого подранили..

— С убиенными что сделали? — спросил Суббота. — Мясной купец?

— Побойся Бога… В землю зарыли. Чай, не нехристи… Приговорили. На сметнике.

Купец воткнул факел в чугунную скобу, перебрал связку ключей на кольце у пояса. Потянул на себя обитую бляхами толстую дверь.

— Тута он… Послушание несет, грешник.

Воронов попыхтел у открытой двери, очень хотелось послушать, зачем это Субботе понадобился его пленник, но Зотов подвинул плечом его в сторону, отобрал факел.

— Иди, купец, коли голова дорога.

Суббота присматривался. На полу разглядел грязного заросшего человека. Тот сидел по-татарски. Рядом на палке, воткнутой в землю подвала, капала задумчивым оранжевым огнем лучина. На коленях у человека лежали куски необработанной шкуры, и держал он в руке толстую как будто притупленную иглу.

— Не работа. Срамота. — сказал Суббота.

— Купить хочешь? Так это не ко мне, это к Воронову. — с вызовом ответил узник.

— Ты же Шуйских холоп? — спросил Суббота.

Человек с трудом пробил коровью шкуру иглой.

— Когда-то было… Как князь Василий в опалу вошел так и бегаю.

— Зовут как?

— Когда как. Отец с матерью Митяем назвали. Купец вот Поддувалом кличет. Какое Поддувало…

Зотов подошел совсем близко. Поднял факел так, что узник качнулся назад. Пахло от него тяжело по-звериному и внутри, наверняка, все что и было светлого черный зверь пожрал. Такой-то Субботе и нужен был.

— Дело сделаешь. — сказал Суббота. — Опять Митяем станешь. Денег дам. На Дон уйдешь.

Митяй поглядел мимо Субботы и мимо яркого огненного завитка факела. В пустую мертвую черноту подвала.

— Манишь? — недоверчиво спросил Митяй. — Сгину ведь. На кой я тебе еще нужен?

— Так и так сгинешь. Теперь, когда меня видел. — ответил Суббота и добавил с некоторым расстройством. — Совсем ведь совсем без толку. Неужто, попытать не хочешь, жизнь свою заново вытянуть?

— А получится? — с надеждой спросил Митяй.

Зотов вздохнул, понял что свое, что хотел выправить то выправил, и теперь ответил совсем лениво:

— Это уж твоя справа. Как справишься.

— Что делать, боярин? Чью душу в пекло прикажешь?

— Погодь… Душеприказчик. Нужно бревнышко одно приметное срубить. Справишься?

— Справлюсь.

— Тогда пару дён жди.

Митяй хотел схватить Зотова за рукав, но не осмелился, крикнул, что есть силы.

— Воронову скажи, чтобы подкормил. Одежу, мыльню и яблочного цвету пусть добудет.

У самой двери Зотов обернулся на этот слабый отощавший голос.

— Что за яблочный цвет?

— Будто не знаешь? — Митяй прямо обрадовался. — Такой боярин великий, а не знаешь, как на гулевой Москве табак называют.

— Вот ты — даже восхитился Суббота. — А пекла не боишься? Сатанинское зелье ведь. Бог все видит.

— А чего мне бояться, коли я в пекле как жил так и живу и мой Бог не твой. — Митяй помолчал, но добавил, когда опять остался один.

— И мой Бог не твой, боярин. Он разумеет.

К вечеру в комнате царевича Дмитрия зажгли две толстые восковые свечи. Дмитрий сидел в кровати, окруженный целым выводком подушек. Тобин Эстерхази плоской с утолщением палочкой из слоновой кости перемешал снадобье в толстостенном кубке из мрачного тяжелого серебра. Тобин тяжело говорил с хриплым больным свистом.

— Надо, яновельможный пан, ваша милость. Это питье сил придает и слаще меда.

На поясе у лекаря бархатная сумочка. Из нее Тобин достал золотую на вдох чарочку. Отлил в нее из серебряного кубка. Сам выпил. На лице заморского лекаря появилась плохо скрываемая гримаса невыносимого отвращения и с таким несменяемым лицом он храбро заявил.

— Манна небесная.

— В прошлый раз на мухах мясных настойку давал. — сказал Дмитрий.

— Что такое говоришь, Дмитрий. — царица Мария села рядом с сыном. Не рядом, на край горбатой кровати.

— Знаю, матушка. Мне Тимоха Болотов сказывал. Он его на бойню посылал. Бери, говорит, самых зеленых.

— В сарае расстелить твоего Тимоху.

Дмитрий отвернулся от руки лекаря с чаркой снадобья. Обратился к матери.

— Матушка, когда погулять пустишь? Когда?

Ответил лекарь, пользуясь своей иноземностью.

— Если лекарство пить будет, ваша милость. Завтра к вечеру можно и отпустить.

— Думай, Дмитрий.

Царевич нехотя взял чарку.

— Надумал уже.

Тобин посоветовал.

— Теперь провести через царственное горлышко.

Царевич замычал, мотая головой. Царица встревожилась.

— Что? Да говори же ты!

Дмитрий справился. Проглотил. С шумом вздохнул несколько раз.

— Говорю. Лучше яд изо дня в день, чем такое лекарство. — проворчал царевич, но выпил. Через некоторое время, как ни крепился, заснул. Тобин поклонился царице и остановился у двери. Царица подошла и ворчливо спросила.

— Что?

Тобин торопливо негромко зачастил.

— Составные компоненты… Как особе царской крови… Без золота переродившегося…

— Живоглот ты, немец. Сколько мы тебе уже казны перетаскали…

Лекарь лицемерно развел руками.

— Матушка. — отозвался Дмитрий слабым голосом. — Посидишь со мной.

Не глядя на сына, царица ответила.

— Нельзя, царевич. По чину не положено… Я мамку пришлю. Идем, немчин.

Выйдя из покоев царевича, Мария сердито сказала.

— Уговоримся… Завтра подходи. Брат Михаил будет.

— Ваша милость. — сказал лекарь и растаял в слепящем полумраке. Мария прошла дальше, у перехода ее дожидался высокий крепкий парень. Царица бросила ему на лету.

— Степан… Тимофею скажи. Сегодня постель мне стелишь.

Голову Степан не склонил, дерзко глядел в глаза.

— Отпусти Алену… Зачем взаперти держишь?

Царица остановилась.

— От тебя. От твоей охоты зависит. Как приласкаешь…

Царица Мария остановилась у низкой двери. Открыла. Внутри прямо на мешках с крупами спали мамка Волохова и нянька Качалова спали, тесно прижавшись друг к другу. Красивое лицо Марии стало жестким. С силой она ударила Волохову по лицу. Подло и без предупреждения. Волохова смешно ойкнула и открыла глаза. Царица разъярилась еще больше. Осыпала ударами и Волохову и Качалову. Шипела громко.