Пыли не было в этом каньоне. Цветы и листья были девственно чисты, и молодая трава стлалась, как бархат. У разлива ручья три виргинских тополя роняли с ветвей хлопья белого, как снег, пуха, и он плавно реял в недвижном воздухе. На склоне холма обвитые диким виноградом кусты мансаниты еще разливали весенний аромат, в то время как их умудренные опытом листья уже скручивались в продолговатую спираль в предчувствии грядущей летней засухи. На открытых лужайках, там, куда не достигала даже длинная тень мансаниты, покачивались лилии, подобно стайкам рубиновокрылых мотыльков, внезапно застывших в своем полете, но готовых каждую минуту, трепеща, вспорхнуть и улететь. Тут и там мэдроньо, лесной арлекин, еще не успевший сменить тускло-зеленую окраску стебля на мареново-красную, дышал ароматом всех своих восковых колокольчиков, собранных в тяжелые гроздья. Кремово-белыми, подобно ландышам, были эти колокольчики, с запахом сладким, как сама весна.

Даже легкий вздох ветра не пролетал над каньоном. Воздух был дремотным, пряным от аромата. Пряность эта показалась бы приторной, будь воздух влажен и тяжел. Но он был так прозрачен, так сух, словно в нем растворился холодный блеск звезд, пронизанный и согретый лучами солнца и напоенный сладким дыханием цветов.

Одинокая бабочка пролетала порой, кружась, порхая из света в тень. И отовсюду поднималось густое, сонное жужжание горных пчел – добродушных сибаритов, не позволяющих себе грубой неучтивости даже в сутолоке пиршества. Узкий ручеек тихо струился по дну каньона, лишь изредка нарушая тишину чуть слышным всплеском. Журчание ручья было похоже на дремотный шепот: он то замирал, погружаясь в сон, то, пробудясь, лепетал снова.

Здесь, в самом сердце каньона, все как бы парило: солнечные блики и бабочки дарили среди деревьев; парили звуки – жужжание пчел и шепот ручья. И это парение звуков и парение красок сливалось в нечто зыбкое, неосязаемое… И то был дух каньона. Дух покоя. Покоя– но не смерти, а ровно бьющегося пульса жизни; дух тишины – но не безмолвия; дух движения – но не действия; дух мирного отдохновения, исполненного жизненных сил, но далекого от яростной борьбы и жестокого труда. Дух каньона был духом мира и тишины, минутки сонно текли в довольстве и в покое, не тревожимые отзвуками далеких войн.

Подчиняясь могущественному духу каньона, красный тяжелорогий олень дремал, зайдя по колено в прохладный, затененный ручей. Здесь даже мухи не докучали ему, и он стоял, разомлев от неги. Порой его уши шевелились, ловя шепот пробудившегося ручья, но они шевелились лениво – олень знал, что это всего-навсего ручей: проснулся и ворчит на самого себя, осердясь, что поддался дремоте.

Но вот уши оленя дрогнули и вытянулись в струнку, чутко и жадно ловя звуки. Олень повернул голову и посмотрел в глубь каньона. Его тонкие ноздри затрепетали. Он не мог проникнуть взглядом сквозь зеленую стену, за которую, журча, убегал ручей, но до его слуха долетел голос человека – ровный, монотонный. Потом уши оленя уловили резкий звук – словно от удара металлом по камню. Олень фыркнул и, стремительно рванувшись вперед, одним прыжком перенесся из воды на лужайку, где его копыта сразу утонули в мягком бархате молодой травы. Олень снова насторожился и потянул ноздрями воздух. Затем, неслышно ступая, двинулся по лугу, то и дело останавливаясь и прислушиваясь, и растаял в глубине каньона беззвучно, как привидение.

Послышался стук подбитых гвоздями башмаков о камни, и голос человека зазвучал громче – человек распевал что-то вроде псалма. Голос приближался, пение становилось все отчетливее, и уже можно было разобрать слова:

Пение сопровождалось хрустом и треском, и дух каньона отлетел прочь по следам тяжелорогого оленя. Чья-то рука раздвинула зеленую завесу, оттуда выглянул человек и окинул взглядом ручей, лужайку и пологий склон холма. Человек этот, как видно, не любил спешить. Сначала он оглядел всю открывшуюся ему картину в целом, затем обратился к ее деталям, как бы проверяя первое впечатление. И лишь после этого торжественно и красочно выразил свое одобрение.

– Чудища преисподней и огонь адовый! Нет, ты только полюбуйся! И лес, и вода, и холм, и травка! Сущий рай! Недурное местечко для охотников за золотом! Свежая зелень – бальзам для усталых глаз! Только это тебе не курорт для бездельников. Сия таинственная лужайка – приют старателей, отдых для трудолюбивых ослов, будь я неладен!

У него было землистого цвета лицо, исполненное живости и веселого лукавства. Каждая мысль, каждое движение души мгновенно производили перемену в этом подвижном лице, и все мысли были как на ладони: они пробегали у него по лицу, словно рябь по глади озера. Волосы, редкие и нечесаные, были под стать коже такого же грязновато-серого цвета. Казалось, все положенное ему количество красок природа израсходовала на его глаза: они были синие-синие, поразительно синие. И это были веселые, искрящиеся смехом глаза; в них сквозила наивность и какое-то ребячье изумление. Вместе с тем в его взгляде было что-то, говорившее об уверенности в себе и твердой воле, основанных на самопознании и большом жизненном опыте.

Сквозь стену дикого винограда и лиан человек просунул кирку, лопату и лоток для промывки золота и кинул их на лужайку, а затем и сам выбрался на простор. На нем были широкие, выгоревшие на солнце синие штаны и черная сатиновая рубашка; на ногах – грубые, подбитые гвоздями башмаки, на голове – шляпа, такая грязная и бесформенная, что самый вид ее говорил о суровой борьбе с дождем, ветром, солнцем и дымом костров. Человек стоял, глядя во все глаза на открывшуюся перед ним полную таинственной прелести картину, и жадно, всей грудью, впивал в себя теплое, сладкое дыхание этого каньона-сада. Его смеющиеся глаза сузились и стали как две синие щелки, веселые морщинки побежали по лицу, рот растянулся в улыбке, и он громко воскликнул:

– Попрыгунчики-колокольчики, веселые одуванчики! По мне, так тут славно пахнет! Что твоя парфюмерная фабрика! Да нет, там, пожалуй, таких ароматов не сыщешь.

Как видно, у него была склонность к монологам. Его подвижное лукавое лицо выдавало каждую мысль, каждое чувство, а язык тоже старался не отставать, выбалтывая все его размышления вслух.

Человек припал к земле у самой воды и стал жадно пить из ручья.

– По мне, так вкусно! – пробормотал он. Потом приподнял голову и, утирая рот рукой, окинул взглядом холм по ту сторону заводи. Этот холм привлек к себе его внимание. Все еще лежа на животе, он долго, пытливо изучал склон холма. Это был взгляд опытного человека; он скользил вверх по откосу, упирался в зубчатую стену каньона и снова спускался вниз, к заводи. Человек поднялся на ноги и подверг холм вторичному осмотру.

– Что ж, на вид неплохо! – заключил он наконец, подбирая с земли кирку, лопату и лоток.

Он перешел ручей ниже разлива, легко ступая с камня на камень. На склоне холма, у самой воды, он подцепил полную лопату земли, бросил ее в лоток, присел на корточки и, держа лоток обеими руками, наполовину погрузил его в ручей, затем, всколыхнув воду ловкими вращательными движениями, стал промывать землю. Более легкие частицы вынесло водой на поверхность, и, осторожно наклонив лоток, он выплеснул их через край. Время от времени, чтобы ускорить дело, он ставил лоток на землю и руками выбирал из него крупную гальку и щебень.

Содержимое лотка быстро уменьшалось, и наконец на дне остались только крошечные кусочки гравия и тонкий слой земли. Теперь человек промывал медленно, осторожно. Это была очень тщательная работа, и он промывал все осторожней, пытливым взглядом впиваясь в осадок на дне лотка. Наконец там не осталось на вид ничего, кроме воды. Но человек быстрым вращательным движением выплеснул воду, и на дне открылся слой темного песка. Так тонок был этот слой, что походил на мазок черной краски. Человек долго в него всматривался. В центре мазка блеснула крошечная золотая искорка. Зачерпнув в лоток немного воды, человек всколыхнул ее и снова промыл песок: еще одна золотая искорка вознаградила его за труды.