Священник Томас Хигинсон сообщал, что на своей свадьбе «героическая Люси плакала, как простая деревенская невеста». Священник также заметил: «Каждый раз, когда я совершаю свадебный обряд, у меня возникает мысль о несправедливости такого порядка вещей, при котором муж и жена — одно целое, и это целое — муж». И он разослал в газеты соглашение, которое Люси Стоун и Генри Блэкуэлл подписали во время церемонии бракосочетания, дав ритуальные клятвы, которым могли бы подражать другие пары:

«Удостоверяя нашу взаимную любовь публичным вступлением в брак… мы считаем своим долгом заявить, что этот акт не предполагает с нашей стороны одобрения и не требует от нас обещания добровольного подчинения тем действующим брачным законам, которые отказываются признавать жену независимым, здравомыслящим существом, предоставляя в то же время мужу оскорбительное и неестественное право превосходства».

Люси Стоун и ее подруга, хорошенькая ее преподобие Антуанетта Браун (которая позже вышла замуж за брата Генри), Маргарет Фуллер, Ангелина Гримке, Эбби Келли Фостер — все отказались от раннего замужества и фактически не выходили замуж до тех пор, пока в своей борьбе против рабства и за права женщин они не нащупали путь к пониманию себя как личности, что было недоступно их матерям. Некоторые из них, как, например, Сьюзен Энтони и Элизабет Блэкуэлл, вообще не вышли замуж. Люси Стоун сохранила свою девичью фамилию из-за более чем символического страха, что, став женой, она потеряет себя как личность. Понятие, известное в законодательных актах как «защищенная женщина», исключало «само существование или освященную законом жизнь женщины» после замужества. «Для замужней женщины ее новым «я» является ее повелитель, ее компаньон, ее хозяин».

Если правда, что феминистки были «разочарованными женщинами», о чем уже тогда говорили их враги, то было это только потому, что почти все женщины, жившие в тех условиях, имели все основания быть разочарованными. В 1855 году в одной из самых трогательных своих речей Люси Стоун сказала: «С тех пор как я себя помню, я была разочарованной женщиной. Когда вместе с братьями я хотела получить образование и обрести свободу, меня укоряли: «Это не для тебя, это не женское дело…» В образовании, в браке, в религии — повсюду женщину подстерегает разочарование. И я вижу цель своей жизни в том, чтобы обострять это разочарование в сердце каждой женщины до тех пор, пока она не откажется мириться с ним».

Люси Стоун видела, как еще при ее жизни во всех штатах радикально менялись законы, касающиеся жизни женщин: для них были открыты специальные высшие учебные заведения, а также двери двух третей колледжей Соединенных Штатов Америки. Ее муж и ее дочь, Алиса Стоун Блэкуэлл, после смерти Люси Стоун в 1893 году посвятили свои жизни незавершенной борьбе за избирательное право для женщин. К концу своей бурной жизни Люси Стоун вполне могла радоваться тому, что родилась женщиной. Она писала дочери в канун своего семидесятилетия: «Я верю в то, что моя мама видит меня и знает, как я рада, что родилась в то время, когда так нужно было мое участие. Дорогая моя мама! Она прожила трудную жизнь и сожалела, что у нее родилась еще одна девочка, которая должна нести тяжелое бремя женской доли… Но я очень рада, что я родилась».

У некоторых мужчин в определенные исторические периоды жажда свободы была такой же сильной или даже сильнее, чем страсть к плотским наслаждениям. То, что дело обстояло именно так для многих женщин, боровшихся за свои права, является неоспоримым фактом, независимо от того, как объясняется сила той, другой страсти. Несмотря на неодобрение и насмешки большинства мужей и отцов, несмотря на враждебность и даже прямые оскорбления, которые им доставались за их «неженское» поведение, феминистки продолжали свой крестовый поход. Душевные муки терзали их на этом пути. Друзья писали Мэри Лайон, что настоящая леди не будет ездить по всей Новой Англии с зеленой бархатной сумкой, собирая деньги на открытие колледжа. «Что я делаю плохого? — спрашивала она. — Я езжу в дилижансе или в поезде без сопровождения… У меня болит душа, и сердце мое переполнено неразделенной нежностью, нежной пустотой. Я делаю большое дело, меня ничто не может унизить».

Очаровательная Ангелина Гримке была в полуобморочном состоянии, когда ей, не знавшей, что это шутка, пришлось предстать перед законодательными властями штата Массачусетс по обвинению в антирабовладельческих выступлениях. Она была первой женщиной, представшей перед законодательным органом. В «Пасторском послании» обсуждалось ее неженское поведение:

«Мы обращаем ваше внимание на ту опасность, которая в настоящее время повсеместно угрожает женщине, нанося ее личности непоправимый вред… Сила женщины в ее зависимости, проистекающей от сознания той слабости, которой наделил ее Бог для ее защиты… Но когда она занимает место мужчины и говорит его голосом как общественный деятель… она теряет свою естественность. Если виноградная лоза, сила и красота которой заключены в том, чтобы виться по решетке, скрывая ее, надумает стать такой же независимой, как вяз, который может самостоятельно отбрасывать тень, она не только не будет в состоянии давать плоды, но просто упадет в пыль, пристыженная и опозоренная».

Нечто большее, чем простое беспокойство или разочарование, не позволило ей «устыдиться и замолчать», а домохозяек Новой Англии заставляло проходить по две, четыре, шесть или восемь миль зимними вечерами, чтобы послушать ее.

Трудно сказать, является ли правомерным эмоциональное отождествление американскими женщинами борьбы за освобождение рабов с появлением у них подсознательного толчка к борьбе за свое собственное освобождение. Но неопровержимым фактом является то, что, проводя организационную работу, обращаясь с петициями и выступая с речами за освобождение рабов, американские женщины научились бороться за свое собственное освобождение. На Юге, где рабство держало женщину в стенах дома и где ей не удалось почувствовать вкус к образованию, самостоятельной работе или к общественной борьбе за совместное обучение в школах детей с разным цветом кожи, привычный образ женщины остался неизменным, там было мало феминисток. На Севере женщины, принимавшие участие в «подпольной железной дороге» ' или каким-либо другим способом боровшиеся за освобождение рабов, не могли уже больше оставаться прежними. Феминизм продвигался на Запад вместе с фургонами колонистов, где близость границы сделала женщин с самого начала почти равными мужчинам (Вайоминг был первым штатом, в котором женщины получили право голоса). Кажется, что у феминисток было столько же причин завидовать мужчинам или ненавидеть их, сколько у всех остальных женщин их времени. Но что действительно отличало их, так это самоуважение, мужество, сила. Любили ли они мужчин или ненавидели их, не узнали страданий или испытали унижения от мужчин в своей жизни, они отождествляли себя со всеми женщинами. Женщины, смирившиеся с условиями, которые способствовали их деградации, чувствовали презрение к себе и ко всем женщинам. Феминистки, боровшиеся за изменение этих условий жизни, избавились от этого презрения, и у них было меньше причин завидовать мужчинам.

Призыв к первому съезду в защиту женских прав прозвучал потому, что образованная женщина, уже принимавшая участие в общественной жизни как аболиционистка, лицом к лицу столкнулась с реальностями тяжелой нудной работы домохозяйки и с изолированной жизнью в маленьком городке. Так, например, Элизабет Кейди Стэнтон, выпускницу колледжа, мать шестерых детей, жившую на окраине городка Сенека-Фоллз, куда она перебралась с мужем, томила жизнь состоявшая из приготовления еды, шитья, стирки и воспитания детей, одного за другим. Ее муж, лидер аболиционистов, часто ездил по делам. Она писала:

«Подпольная железная дорога» (Underground Railroad) — система переброски беглых рабов-негров из южных штатов в северные. — Прим. перев.

«Я теперь понимаю те трудности, с которыми должно мириться большинство женщин, живя обособленной жизнью в своих домах и не имея возможности развивать свои лучшие качества, общаясь большую часть своей жизни со слугами и детьми… Я чувствовала общую неудовлетворенность женской долей… и усталый тревожный взгляд большинства женщин вызывал во мне горячее желание принять необходимые активные меры… Я не знала, что делать, с чего начать. Единственное, что я смогла придумать, — это организовать митинг протеста, на котором можно было бы обсудить этот вопрос».