Я не могу винить её в том, что много лет спустя она меня покинула, я не могу упрекнуть её ни единым словом, но сегодня я уверен, что уже тогда, перед нашим отъездом из Ротфлиса, она не понимала меня — меня и мою музыку, — не принимала всерьёз, хотя мы любили друг друга, безумно, до ужаса.

Мы бросили в озеро Ротфлис бутылку, в которую запечатали послание, — мы подумали, что тот, кто её выловит, передаст нашу историю дальше, и таким образом мы никогда не окажемся в забвении.

Послание было датировано 12 мая 1984 года, письмо заканчивалось описанием бракосочетания Агнес с моим дядей. Мы также напрямую объяснили, почему так сделали. Почему! Да потому, что когда любят друг друга так сильно, как мы, то любимая девушка готова выйти замуж даже за старого коротышку с толстым брюхом, который по нескольку раз на дню чешет свою спину о дверной косяк и при этом издаёт медвежий рык, — только для того, чтобы быть вместе. И уж это действительно большая любовь, самая большая, какая только может быть.

Мы написали и ещё кое-что: в этом бутылочном послании мы назвали имена всех взяточников в паспортном отделе и в загсе, которым мой дядя вынужден был давать взятки. Он потратил на них столько денег, что даже плакал потом в своём подвале.

Он пересчитывал свои годы, свои лучшие годы, когда он зарабатывал большие деньги. Он вёл подсчёт амбарам и крестьянским дворам, он записывал в свой блокнот фальшивые пожары и свои реальные потери и плакал.

— Столько денег, Теофил, столько нам уже никогда не заработать, даже в Америке.

Геня, которая никогда не могла принять дядю Джимми в своё сердце, только радовалась. За несколько недель до разлуки она сказала:

— Теофил, сынок! Увези этого чёрта как можно дальше, чтобы я его больше никогда не видела! За это я отдаю все мои деньги и всё, что у меня есть, лишь бы только моя дочь наконец была счастлива!

А что же я? Я был на седьмом небе, я воображал себе в картинках, как я — Джимми Пейдж и Фрэнк Заппа в одном лице — в магазине музыкальных инструментов пробую гитару фирмы «Гибсон», как я беру её в руки и заставляю звучать. Я уже видел пластинки, которых у меня никогда не было, самые главные пластинки моих любимых музыкантов, «Led Zeppelin» и «Mothers of Invention».

Последние ночи перед отлётом в Нью-Йорк были такие жаркие, что я спал под открытым небом. Я вытаскивал свой матрац в сад, устраивал себе ложе под старым сливовым деревом, которое ужё давно не плодоносило как следует. Я лежал на моем матраце, в одной майке, без одеяла, и пытался заснуть. То были бессонные, чудесные ночи, полные тоски по Агнес. Я не тратил в те ночи ни одной мысли на моё новое будущее в новой стране, я думал только об Агнес, потому что наконец мог быть уверенным, что в Канаде мы будем вместе — каждый день, навсегда на все времена!

От моего дяди я не ждал многого. Он спал в своём подвале, отпугивая храпом злых духов и плохие предчувствия. Что там с нами будет? Агнес была его женой — и не было ей цены, потому что она неподкупна, в отличие от моего дяди, который за деньги продал бы и собственную мать.

В предпоследний день Агнес приехала в Ротфлис со своим чемоданчиком. Всё это была только маскировка, отличная маскировка: она убедила своих родителей, что едет с другом на озеро Ротфлис кататься на паруснике, якобы все выходные они будут заниматься парусным спортом. К тому же её друг якобы очень силён в математике, сказала она своим родителям, и он поможет ей выполнить все выпускные задания.

А ведь это я был тем, с кем Агнес измеряла длину и ширину мира, с кем вычисляла углы мира, с кем вычерчивала на листе бумаги прямые и кривые, с кем единым махом брала синусы и косинусы.

Мы лежали под сливовым деревом, по-настоящему заснув лишь под утро, а когда проснулись, нам всё казалось ужасно ничтожным и недостойным нас: сад, дом моей бабушки Гени и тёти Ани, улица Коперника и здание вокзала из красного кирпича. И хоть всё это было ещё с нами, мы чувствовали, что Вармия и Мазуры уже в прошлом и брошены нами на произвол их жалкой судьбы.

— Теофил! Вставайте! — крикнула Геня из окна гостиной в сад. — Собирайтесь, а то на поезд опоздаете!

Ах, добрая Геня из Ротфлиса, она вырастила меня. Каждое утро она будила меня в школу и каждую пятницу пекла мне пироги с черникой. В постные дни никогда не бывало на столе мяса, лишь изредка, от случая к случаю, ели рыбу.

Сегодня, когда я оглядываюсь назад, я знаю, что хотело мне сказать то утро, которое возникает в памяти словно из ничего. Во-первых, нельзя жить, еле-еле сводя концы с концами. Во-вторых, всегда только так и нужно жить — едва сводя концы с концами, или, говоря словами Джези Стура, любимого актёра моего дяди: «Как ни крутись, а жопа всегда сзади».

Я не люблю ни прощаний, ни долгих речей, ни бабушек, которые вытирают слёзы рукавом, пока их глаза окончательно не покраснеют, как у Гени, когда она плачет.

На вокзале я больше ничего не говорил, а она целовала меня и Агнес, целовала нас и сильно прижимала к сердцу, так что мы даже чувствовали её грудь и влажное тепло её ладоней. Она дала нам в дорогу пакет с нарезанным хлебом и копчёной колбасой, с яйцами, сваренными вкрутую, со свежими помидорами и огурцами. На дядю Джимми она даже не взглянула, она избегала его глаз, но в конце всё же поцеловала его, и он сказал:

— В один прекрасный день я вернусь в Ротфлис и заплачу все долги.

Тётя Аня над этим только посмеялась. Она смотрела на рельсы, по которым должен был вскоре подъехать поезд на Варшаву, потом взглянула на Джимми и сказала:

— Коронржеч! Ты знаешь, я получаю только маленькую пенсию. Я даю тебе ровно три месяца, а после этого хочу увидеть доллары, настоящие живые доллары!

— Я не мошенник и не аферист, — с обидой отвечал Джимми, — который лишает старых женщин их последних сбережений. Тебя я никогда не бросал в беде. Ведь ты же это знаешь!

Моя тётя сказала:

— Ты не мужчина, ты ребёнок, к тому же пьяница! Я не хочу видеть тебя больше никогда!

Это «больше никогда» особенно задело моего дядю. Он набрал в лёгкие побольше воздуха, щёки его надулись, но он не нанёс ответный удар, потому что в разговор неожиданно вмешалась Агнес:

— Ну что мы здесь стоим и препираемся? — спросила она. — Сначала дайте нам в Канаде прочно встать на ноги, а потом мы вам поможем. Ведь это само собой разумеется!

Прибытие поезда избавило нас от дальнейших разговоров. Мы даже «до свидания» больше не сказали. Молча поднялись в вагон второго класса в середине поезда.

Я встал у окна в коридоре, опустил стекло и высунул на прощание правую руку. До свидания, Ротфлис и Червонка, думал я, и ты, красный вокзал; мне будет тебя не хватать, потому что я люблю тебя, потому что ты сделал меня сильным, способным на это путешествие, с тебя единственного отныне будут начинаться все дальние странствия в моей жизни — каждый вокзал теперь будет называться Ротфлис и Червонка и будет сиять твоими огнями.

Мой дядя вытащил из кармана брюк свой клетчатый, всегда грязный платок, вытер рот и выругался. Потом помахал из окна платком своей бывшей жене и тёще.

Он снова был в хорошем настроении: наконец - то он был свободным страховым служащим, которому не нужно было ни с кем делиться деньгами, а главное — нигде не нужно было их прятать, и я видел своими глазами, как тюрьма и коммунисты по мере удаления поезда становились всё меньше и меньше, пока не исчезли совсем под удары колёс, выстукивающих тик-так, тик-так, тик - так — оглушительно громко, но единственно верно для гимна побега.

Агнес всё время молчала. Она проверила наши билеты, сама положила тяжёлый чемодан моего дяди и мой в багажный отсек нашего купе. Потом удобно устроилась на своём сиденье и попыталась подтянуть мини-юбку поближе к коленям. Никому из пассажиров не должно быть видно слишком уж много. Но даже меня в этот момент не интересовали её ноги в золотистых колготках, я беззаботно слушал тиканье колёс и гул дизельного мотора поезда. Мой дядя тоже ничего не говорил, он любовался ландшафтом, где он не так давно вершил свои делишки. Этих маленьких деревушек, этих сосен и берёз и тёмных прудов ему будет недоставать, может быть даже больше, чем моей тёти Ани. Я это знал. Равно как и опустошённых браконьерами озёр и лесов, которые кормили когда-то и его самого. Ему будет недоставать щук, угрей, диких кабанов и белых грибов. И только я, лев, отпраздную мой семнадцатый день рождения в Канаде и ни о ком и ни о чём на стану печалиться.