Другие стаи тех же щурок набирали высоту раньше и, поднявшись над смотровой площадкой орнитологов на 300—400 метров, с ходу, не задерживаясь, улетали за хребет. И наконец уже днем появились осоеды — довольно крупные пернатые хищники. Молча покружившись над Главным хребтом и набрав высоту, они пошли через вершину Хакель высотой 3500 метров.

День за днем дневник наблюдений Владимира Михайловича пополнялся новыми фактами. Он отметил такую закономерность: если на равнине птицы обычно летят и в непогоду, то здесь часть оседает на скалах ниже перевала, другая возвращается в предгорья. Пролет через перевал начинается с утра, когда птицы ночуют у хребта, а если стаи появляются у перевала часов в 11 —12, значит, опускались на ночь в долину.

Случалось и так: над Клухором солнце, а пролета нет. Должно быть, где-то далеко впереди затаилась вызревшая над морем гроза и мудрый инстинкт велит птицам: «Пережди!»

Но бывало и наоборот: непогода только разворачивает свой дождевой или снежный фронт, еще только собирает силы, а пролетные стаи торопливо текут через перевал, спеша уйти от догоняющих облаков. Многое в поведении птиц зависит и от ветра: горы дробят его на воздушные потоки, и стаи не всегда могут заранее учесть их направление и силу.

Как-то в один из дней Поливанов наблюдал за пролетом ласточек. Погода стояла ветреная, и птицы летели под защитой хребта, прижимаясь к скалам. Но едва ласточки поднялись над хребтом, выходя к перевалу, как мощный встречный поток остановил их. Птицы будто уперлись в невидимую стену. Несколько раз они разворачивались, отходили вниз, а потом, словно набрав разбег, снова штурмовали перевал. Так и не осилив ветра, ласточки ушли назад, в предгорья.

В ненастье птицы если и летят через хребет, то только в самой низкой точке, по коридору перевала. Зато в ясные дни, когда от горных склонов восходят мощные воздушные потоки, птицы легко идут над вершинами. Так, без всяких помех, шутя, прошли над Хакелем золотистые щурки и осоеды.

Несколько лет назад Поливанов видел, как канюки перелетели через Домбай-Ульген — «Убитый зубр», самую высокую вершину Тебердинского заповедника (4047 м). Сравнивая данные наблюдений за несколько лет, Владимир Михайлович заметил, что в случае какой-то чрезвычайной ситуации летят через горы даже и те виды птиц, которые обычно обходят их стороной. Так в 1980 году через Клухор вдруг полетели... кряквы! И не какая-нибудь заблудившаяся стая, а двенадцать-пятнадцать тысяч особей! Утки всегда облетали Кавказский хребет, идя вдоль изобильного кормом Каспия. Но в том году осень была теплая, затяжная, а потом стремительно похолодало, и они двинулись через перевал.

А в 1982 году район Домбайской поляны вдруг оглушили скворцы, никогда тут не бывавшие. Они держались с неделю, а затем тоже ушли через Клухор, хотя скворец — птица лугов, и горы для него, как и для крякв, трудное и непривычное препятствие.

Восемнадцатого сентября птицы летели торопливо и густо. Поливанов не раз озабоченно посматривал на небо — не испортилась бы погода.

Он не ошибся: на следующий день выпал первый в этом году снег. Уже вечером, сидя в палатке, Владимир Михайлович вдруг услышал где-то далеко внизу глухой крик филина. Он отложил дневник наблюдений. Этот знакомый крик вернул его в 1971 год, когда он вместе с лаборантом Юрием Шибневым впервые в Союзе нашел гнездовье рыбного филина. Было это в Приморье.

Тогда Поливанов и Шибнев шли на длинной нанайской лодке вверх по реке Бикин. Хоть и не на шестах шли, а на моторе, но двигались не быстро: то порог ловил на каменный клык, то невнятный птичий крик, донесшийся из неокрепшего весеннего леса, поворачивал на себя остроносую лодку. Уже после обеда встретили у отмели двух охотников-удэгейцев, чинивших лодочный мотор. Разговорились.

— Моя сверху по речке ехал, «шубу» слыхал,— сказал один из охотников.

Орнитологи переглянулись. Неужели это рыбный филин, ночной демон долинных лесов и рек?

А охотник сломил прутик, царапнул песок.

— Тут Бикин, тут основная русла... Там сосна... От нее влево десять раз ходи.. Там моя слыхал...

Распутывая бесконечный узел плесов и заводей, лодка орнитологов пробивалась все выше по течению. А по берегам стоял глухой, нетронутый лес. И вдруг, пересилив стук мотора и шорох набегающей на берег волны, донеслось:

— Фуу-буу! Фуу-буу!

Поливанов торопливо выключил мотор. Лодку, как оглушенную рыбину, медленно понесло по таежной протоке. Могучие кедры на крутобережье подпирали пылающие вечерние небеса, кутались в первые туманные перевязи черемухи, темнели листвой огромные ильмы и тополя. И снова пронесся над лесом властный крик птицы...

Владимир Михайлович круто вывернул руль и бросил лодку к берегу. Орнитологи двинулись в глубь леса.

Сверху опять грянуло уханье, прокатилось эхо. Шибнев осмотрелся и на высоком ильме увидел двух филинов. Один, раздув белое пятно на горле и приподняв крылья, кричал и, возбуждаясь, когтил лапами обломанную ветку. Едва смолкал один, начинал другой. Желто светились их круглые глаза.

На земле, под ильмом, лежали перья. Похоже, что где-то тут справили птицы свое гнездо и, быть может, сидит уже в нем птенец, жадно разевая голодный рот. Но в этом надо было убедиться.

Поливанов и Шибнев заночевали на берегу возле лодки, а утром, продравшись сквозь ивняк и ольховник, вышли на вчерашнее место.

Недалеко от ильма, на котором вчера сидели филины, стоял огромный дуплистый тополь с обломанной вершиной. Видимо, там и было их гнездо. Но, взглянув на мощный, башенной толщины, ствол, орнитологи поняли, что одним охватом рук тополь не возьмешь. Шибнев принес из лодки рюкзак с железными скобами и полез наверх, вколачивая молотком ступени. Но метрах в двадцати скобы начали вываливаться, выворачивая сухую белесую дресву.

Тогда выбрали высокий ясень, что стоял неподалеку. Сбили из ольховых жердей двадцатиметровую лестницу. Закрепив ее, нарастили еще метра на четыре и подняли к вершине фоторужье со вспышкой, маскировочную палатку и жерди для помоста. Через два дня палатка уже стояла на помосте.

Жилую палатку поставили метрах в тридцати от ясеня и разложили возле нее осторожный костерок. Начинив котелок нехитрым полевым припасом: тушенкой и крупой, нарезав хлеб и заварив чай, сели ждать сумерек. Уже густо наплывали комариные звоны, когда Владимир Михайлович перевернул свою кружку. Пора.

Похлопав проверяюще себя по карманам и глубже натянув кепку, Поливанов пошел к ясеню.

Мерно покачивалось, как бы бесконечно падало и все не могло упасть дерево, рождая томительное ощущение болтанки. Растекались по ночной земле шорохи: то ли куница-харза гнала низом белку, то ли вышел на охоту за сонными рябчиками колонок. Иногда долетал высокий крик уссурийской совки, потом, пониже, иглоногой совы или длиннохвостой неясыти.

Поначалу Поливанов чутко слушал тишину, но под мерное раскачивание помоста неудержимо наплывала, наваливалась опасная дрема. Так и недолго упасть. Борясь со сном, он взглянул на часы: было около полуночи. И в эту минуту темный силуэт птицы скользнул на фоне деревьев. Мелькнули в двух метрах от помоста огромные распахнутые крылья, спина, и в ту же секунду в ответ на короткий удар лап о сук у дупла раздался глухой писк.

С застучавшим сердцем Владимир Михайлович нажал на спуск фоторужья. В половине третьего филин прилетел опять, и цепкий глаз фоторужья запечатлел его сидящим на суку у дупла с вяло повисшим в клюве ленком.

Через неделю Поливанов и Шибнев сняли с помоста палатку.

Потом на это место приехала с Шибневым жена Поливанова, Надежда Никитична, тоже орнитолог. Наблюдали, как охотится за рыбой филин на ночной реке: заходит прямо в мелкую протоку и зорко всматривается в струящуюся воду. Едва мелькнет, сдвинется сонная рыба, как тут же настигнет ее когтистая лапа...