Ну а на нашей стороне? Шея занемела — сколько я ни всматривался в скалы над кабиной, даже признака старой тропы не увидел. Может, уже взорвали?..

На обочине, опершись о лопату, стоял дорожный рабочий в оранжевом жилете, старая выцветшая тюбетейка была сбита на затылок. Василий притормозил.

— Бобо, где у вас тут овринги? Рабочий долго не мог понять, что от него хочет веселый шофер в шляпе. Василий кивнул мне: мол, твоя забота, объясняйся сам. Я показал на афганский берег, стал на разные лады повторять «овринг», «рафак» (так еще на Памире называли эти тропы). Наконец рабочий оживился и протянул руку в сторону зеленого склона, который пучился буграми, поросшими редкими тутовыми деревьями, глинистыми выступами, скальными обнажениями. Далеко, почти под самым хребтом, в который упирался склон, белели домишки.

— Там, видишь... нет, смотри, еще выше... кишлак Пошхарв,— сказал он.— Ничего, вы молодые, крепкие, минут за двадцать добежите. Там и будет овринг. Он ведет в другой кишлак — Пшихарв. Иной дороги туда пока нет.

Мы с Тилло тут же отправились в путь. Василий наотрез отказался. «Мне и своего «бублика» хватает»,— проворчал он сердито и, прикрыв лицо шляпой, улегся на сиденье. До кишлака добрались минут за сорок (после «пробежки» рубашки были мокрые, будто все это время нас полоскал ливень). Низенькие домишки были в беспорядке разбросаны по склону — где нашлось удобное ровное место, там и селились люди. Между сложенными из плоских камней оградами земля была взбита копытами овец и коз. Приходилось прыгать по валунам, прижиматься к стенкам, обходя лужи.

Вокруг ни души. Наконец на высоком тутовом дереве мы заметили мужчину. Он ловко обрезал кривым ножом молодые побеги. Завидев нас, спрыгнул на землю. Поздоровался, прижимая руку к сердцу. Начались расспросы: кто такие, откуда... Ничуть не удивился, услышав про наше желание пройти по оврингу. Только подтянулся, посуровел.

— Там плохое место. Очень плохое. Многим на той тропе не повезло. Раньше по ней часто ходили. Сейчас легче стало, дорогу к нам снизу пробили. Но мы все равно следим за оврингом, почти каждый год ремонтируем. Зачем? Кому-нибудь да понадобится. Вот вам, например. Пшихарвцы еще по нему туда-сюда ходят, мы к ним в гости, случается, бегаем. Завтра, скажем, геологи забредут. Может, передумаете, не пойдете? Я вам все и так расскажу. Сейчас чай будем пить, лепешки есть, а там и плов поспеет...

Пока мы разговаривали, вокруг собрались ребятишки (восьмеро из них оказались детьми нашего собеседника, которому на вид было лет сорок, не больше). В их сопровождении и отправились мы к оврингу. Постепенно стайка редела — то один, то другой отставал, исчезал за забором. Когда добрались до скал, сопровождающих не осталось.

Меж тем тропинки, разбросанные по склону, влились в одну тропу. Она белела среди камней, рассекала травы и наконец вывела к почти отвесной стене. Тут же прижалась к ней, безропотно повторяя все изгибы и складки. Начался овринг. Я хоть никогда не видел его вблизи, но, сделав несколько шагов, почувствовал: иду по старой памирской тропе — все время хотелось придержать дыхание, очередной шаг делал, наблюдая, как сгибается в колене, вытягивается нога, левая рука невольно тянулась к выступам над головой. Через каждые два-три метра в трещины были вбиты толстые арчовые сучья. Концы их торчали над обрывом и издали были похожи на гитарные колки. Далеко внизу серебрилась нить пограничного Пянджа.

Поверх арчовых подпорок были уложены плоские камни. Сверху они были присыпаны землей. Давно, наверное, это сделали — у самой скалы и по кромке тропы образовался плотный дерн. Над обрывом в некоторых местах торчали кустики, пучки травы. Что я испытывал, идя по оврингу? Трудно передать. Нашел овринг, иду по нему. Вокруг дыбятся хребты. На их вершинах лежат белые чистые снега. Близко небо. Не видно даже птиц. Воздух сух, неподвижен, ни шелеста, ни шороха — все замерло. Кажется, на такой высоте жить можно только, не подавая голоса, затаившись. И вдруг — человек идет по своим делам, со своей земной ношей и земными заботами, по дороге, проложенной для него другими людьми. Человек не может стоять, он всегда должен идти, что бы ни было у него над головой, под ногами, впереди, за спиной...

Стена чуть отклонилась, стало как будто просторнее, светлее. Тропинка заплясала по травянистому склону. Мы пошли быстрее — торопились. Опять начались скалы. Овринг завис над обрывом. Арчовые подпорки стали попадаться чаще. В одном месте тропа сузилась до полуметра. Из-под ноги вдруг выскользнул камень — улетел вниз, будто ушел в темную воду. Я оглянулся. Тилло остановился перед выбоинкой.

— Прыгай!

Тилло грустно посмотрел на меня, дескать, не очень хорошо получается: ты прошел, а я — прыгай! Действительно, неловкая ситуация — мы ведь не на садовой дорожке, а на овринге. Внизу... Лучше об этом не думать. Как же все-таки быть?

Тилло отступил на шаг и легко перепрыгнул опасное место. Оглядел стенку, подергал один камень, другой — в общем-то все они сидели хлипко. Наконец мой спутник нашел подходящий — начал осторожно расшатывать его. Вытащил из гнезда и, присев на корточки, стал ремонтировать овринг. Выпрямился, смахнул с глаз черную прядь и кивнул — все в порядке, пошли дальше. За спиной я все время слышал его прерывистое дыхание и был спокоен. Когда друг идет за тобой следом, тропа кажется надежней...

Мы прошли еще немного и повернули назад. Обратно продвигались веселее. Василий спал на сиденье. Впереди еще была ночная дорога, камнепады, изрытые ручьями обочины, перевальные виражи, заснеженные склоны Хабу-Работа...

В Душанбе на широком пестром проспекте я попрощался со своими попутчиками. Но на этом не кончилось мое знакомство с памирскими оврингами. В Институте истории имени Ахмада Дониша, куда я зашел, надеясь отыскать в архивах сведения о старых дорогах на Памире, мне дали адрес старейшего этнографа Антонины Константиновны Писарчик. Я тут же, отложив все дела, поспешил к ней. Антонине Константиновне уже за восемьдесят, но она по-прежнему энергична, легка на подъем, любознательна. В квартире у нее целый музей (вся долгая счастливо и интересно прожитая жизнь!) — полки, шкафы были уставлены пиалами, чашами, блюдами, расписанными орнаментами, кувшинами различных размеров, фигурками из глины, табакерками из тыквы.

Как я ни горел желанием сразу засесть за книги (в соседней комнате ими были набиты стеллажи до самого потолка), хозяйка перво-наперво принялась поить меня душистым чаем — как известно, без него в Средней Азии не обходится ни одна серьезная беседа.

— Мне в пятидесятых годах пришлось пробираться по оврингу в Дарвазе,— осторожно поднося к губам пиалу, вспоминала Антонина Константиновна.— Километров двадцать, а то и все тридцать, шли мы по навесной тропе. До сих пор, как вспомню о ней, в жар бросает... Про те места сами горцы говорили: «Даже птица не может пролететь там». А с моим мужем академиком Михаилом Степановичем Андреевым — вот бы кто порассказал вам про овринги, он их все на Памире прошагал — однажды произошел такой случай. Было это в 1925 году. Шел он со своими спутниками из Язгулема в Рушан. Старик-язгулемец их предупредил, что тропу там давно не ремонтировали, никто не знает, в каком она состоянии. Михаила Степановича это не смутило. Отправились в путь, но на полдороге овринг вдруг оборвался. Пришлось столкнуть лошадей, спуститься по скалам и плыть по реке. Хорошо у них с собой были турсуки, кожаные надувные мешки, на которых горцы переправлялись через реки...

Передо мной на столе вырастала стопка книг. Антонина Константиновна то одну листала, то в другую всовывала чистый лист бумаги, то третью откладывала в сторону: «Вот здесь обязательно посмотрите... Эту книгу не забудьте полистать... А вот труд Андреева с моими дополнениями, сделанными уже после его смерти,— «Памирцы долины Хуф»,— тут вы много для себя интересного найдете».

И я искал. Изобретательными людьми были памирцы — чего только не придумали они, чтобы облегчить жизнь в суровых горах! В одной книге мое внимание привлек рисунок веера-опахала. Это был «бодбарак» — «приносящий ветер». Из помоста, нависающего над рекой, торчал шест. К нижнему его концу, который касался воды, прикреплялась вертушка, к верхнему привязывали кусок полотна. Быстрое течение горной реки вращало шест — в знойный день такое опахало приносило прохладу, отгоняло мух, комаров.