1 Бахтина О. «Сновидения» Н. А. Клюева и традиции древнерусской и

старообрядческой литературы//Николай Клюев: образ мира и судьба. С. 64, 65.

щательной интонацией проникнута в значительной степени вся словесно-речевая

ткань автобиографической прозы Клюева, особенно «Гагарьей судьбины».

С начала 1920-х годов в творчестве поэта намечается своеобразный жанр - это

высказывания по поводу тех или иных явлений литературы и искусства, в них он

уходит от текущей злобы дня в область созерцаний и размышлений о предметах более

для него значительных и возвышающихся над суетой будней. Преимущественно это

суждения о классиках, современниках и о себе, о своем понимании собственного и

чужого творчества, которыми поэт щедро делился с другом Н. И. Архиповым,

старательно записывавшим подобно гетевскому И. П. Эккерману каждое за ним слово,

понимая всю высокую значимость Клюева как творческой личности.

Суждения поэта о себе, о собственном месте в литературе и современности

неизменно сопровождаются чувством горечи по поводу своей от нее отчужденности и

непонятости: «Пишут обо мне не то, что нужно». С целью прояснения истины и

высказывается он близкому человеку о собственном творчестве. Не случайно и в

автобиографических фрагментах он говорит о своих «трудах» «на русских путях» и

«песнях», где «каждое слово оправдано опытом» («Из записей 1919 года»). С

«трудностью» работы над своей поэзией Клюев сопрягает здесь факт непростоты ее

восприятия, точнее говоря, от читателя требуется понимание глубинного бытия

национального слова: «Чтобы полюбить и наслаждаться моими стихами, — надо войти

в природу русского слова, его стихию».

Включает поэт в круг этих сентенций и свою неизменную апологию крестьянского

бытия, его первородства. «Священный сумрак гумна» уравнивается им с «сумраком

готических соборов», а их с Есениным творчество уподобляется «самоцветной маковке

на златоверхом тереме России: самому аристократическому, что есть в русском

народе».

О современниках Клюев говорит преимущественно нелицеприятно. Даже стихи А.

Блока, по его мнению, могли бы быть «с успехом» написаны «каким-нибудь пленным

французом 1812 года», и «любая баба гораздо сложнее и точнее в языке, чем "Пепел"

Андрея Белого». Неоднозначно охарактеризованы стихи В. Рождественского и К. Ваги-

8

нова, отрицательно — творчество С. Сергеева-Ценского, И. Садофье-ва, Н. Тихонова,

как, впрочем, и других из «Серапионовых братьев». Обращая внимание на

«водолазный» антураж прозы Н. Никитина, В. Иванова и с ними Б. Пильняка, Клюев

иронизирует: «Только не достать им жемчугов со дна моря русской жизни. Тина,

гнилые водоросли, изредка пустышка-раковина — их добыча. Жемчуга же в ларце, в

морях морей, их рыбка-одноглазка сторожит»1. И совсем по-иному, чем

«Серапионовых братьев», оценивает С. Клычкова, близкого ему по духу восприятия как

раз «глубинной Руси», высказываясь о его романе «Чертухинский балакирь» (1926).

Касается Клюев и факта разделения писательской братии по новому «классовому»,

а точнее, партийно-идеологическому принципу, — в рассказе о литературной вечеринке

у того же Н. Тихонова, квартира которого оказалась в шесть «убранных по-барски,

красным деревом и коврами» «горниц», а гости прибыли - «женского сословия» в

«бархатных платьях, в скунсах и соболях на плечах, мужчины в сюртуках, с яркими

перстнями на пальцах»2.

В некоторых случаях суждения Клюева о писателях носят характер своеобразных

«рецензий». Так, в 1928 году идеологами партии и литературной общественностью

обращалось подчеркнутое внимание к творчеству Н. Некрасова. Положительные

оценки давались ему ранее со стороны представителей даже весьма далеких от

народно-демократического лагеря, от «музы мести и печали» литературных

направлений (Н. Гумилев, М. Кузмин и др.). И только одна отрицательная

характеристика этого «печальника» крестьянской доли принадлежит вышедшему из

самих глубин черносошной России — Клюеву. Но всё дело в том, что направлена она

не столько против Некрасова, сколько против «рогатых хозяев жизни» и их

предшественников, революционных социал-демократов, взявших его на вооружение

(«бивших» долгое время им поэтов — представителей так называемого «чистого

искусства») в целях политизации литературы и преследования всего того, что не

служит их социальному заказу: «Его отвратительный дешевый социализм может

пленять только то-варищёв из вика или просто невежд в искусстве, которым не дано

познать очарование ни в слове, ни в живописи, ни в музыке, ни тем более испить

глубокого вина очей человеческих»3.

Не могут не вызвать удивления записи высказываний и наброски воспоминаний о

Есенине, в которых недавний «прекраснейший из сынов крещеного царства»,

помазанник на престол русской поэзии предстает в неожиданно шокирующе

сниженном виде. Прежние, исполненные нередко излишне чувственной теплоты

пиететы и признания уступают здесь место суждениям иного, как бы итогового ха-

1 См.: Михайлов А. Н. Клюев и «Серапионовы братья» // Русская литература. 1997.

№ 4. С. 117.

2 См.: Там же. С. 118.

3 См.: Михайлов А. Н. Жанр рецензии в творчестве новокрестьянских поэтов //

Русский литературный портрет и рецензии: Концепции и поэтика. Сб. ст. СПб., 2000. С.

94-95.

рактера. Теперь в Есенине Клюев не приемлет почти всё, включая и саму смерть (в

факте самоубийства он, как и все его современники, не сомневался): «Мужики много,

много терпят, но так не умирают, как Есенин. И дерево так не умирает... У меня есть,

что вспомнить о нем, но не то, что надо сейчас. У одних для него заметка, а у меня для

него самое нужное — молитва» К Совсем не высокого теперь он мнения о творческом

потенциале своего меньшого песенного собрата и, конечно же, не забывает упомянуть

о неблаговидном поведении своего «Сереженьки» в быту. Тем более, что тема эта стала

достоянием целой отрасли «есениноведения», где Клюев представал в достаточно

9

очерненном виде, чего, кстати, требовало официозное отношение к нему как «чуждому

элементу».

Все эти нелицеприятные суждения, несомненно, являются проявлением прежде

всего горечи Клюева по поводу его неоправдавшихся надежд на мессианский путь

Есенина как выразителя сокровенных творческих сил и самой «звездной» судьбы

России, который сбился с этого пути, поддавшись влиянию враждебных ей сил,

легкомысленно отнесся к своему дару, за что и поплатился творческим оскудением и

душевным измельчанием. Впрочем, при оценке этих суждений следует принять во

внимание тот факт, что высказаны они только в жанре «презренной прозы», а не

поэзии, в которой Есенин в то же время возносится Клюевым на недосягаемую высоту

(поэмы «Плач о Сергее Есенине», «Песнь о великой матери», стихотворение

«Клеветникам искусства»). Не допуская снижения образа своего друга в поэзии, Клюев

словно исходил из некоего еще не сформулированного закона, согласно которому

последняя правда всегда будет оставаться за более верным и прочным поэтическим

словом, по сравнению со словом прозы. В итоге же, освободившись от всего личного и

болезненного, Клюев остался высоким ценителем есенинской поэзии. Не случайно,

высказываясь о живущих в нем, как в художнике, «заветах» искусства и красоты,

своего меньшого песенного собрата он называет в ряду великих - от внуков Велесовых

до Андрея Рублёва, от Даниила Заточника до Посошкова, Фета, Сурикова, Бородина,

Врубеля и меньшого в шатре Отца - Есенина» («Заявление в Правление Всероссий-

ского Союза советских писателей», 20 января 1932).

Сны Клюева являют собой феномен жанра (встречающегося и у других