какому-то г. Георгию Иванову:

Я помню вас. Вы нежный и простой.

И вы - эстет с презрительным лорнетом.

На ваш сонет ответствую сонетом,

Струя в него кларета грез отстой...

Я говорю мгновению: «Постой!»

И приказав ясней светить планетам,

Дружу с убого-милым кабинетом:

Я упоен страданья красотой...

Я в солнце угасаю, — я живу По вечерам: брожу я на Неву,

Там ждет грезэра девственная дама,

Она — креолка древнего Днепра, —

Верна тому, чьего ребенка мама...

И нервничают броско два пера...

Кончив читать книжки г. Игоря Северянина, задумался я о нем и как-то невольно

думы мои вылились тоже сонетом, так сказать, параллельным и с тем же

расположением, приблизительно тех же рифм:

Читаю вас: вы нежный и простой,

И вы — кривляка пошлый по приметам. За ваш сонет хлестну и вас сонетом: Ведь,

226

вы — талант, а не балбес пустой! Довольно петь кларетный вам отстой, Коверкая

родной язык при этом.

Хотите быть не фатом, а поэтом? Очиститесь страданья красотой! Французя, как

комми на рандеву,

Венка вам не дождаться на главу:

Жалка притворного юродства драма И взрослым быть детинушке пора...

Как жаль, что вас, детей, не секла мама За шалости небрежного пера!

Александр Амфитеатров

ПЫТКА С ПРИСТРАСТИЕМ

Недавно Амфитеатров написал большую статью об Игоре Северянине.

О молодом поэте теперь писать принято, и, казалось бы, нет ничего удивительного

в том, что и Амфитеатров не отстает от общего правила.

Но дело в том, что статья Амфитеатрова, посвященная творчеству Игоря

Северянина, резко расходится не только с общим взглядом на поэта, но, кроме того,

намечает стройную платформу, следуя предписаниям которой, поэт может получить

признание г. Амфитеатрова.

Я, конечно, не беру под свою защиту молодого поэта. Он в этом не нуждается

нисколько. Я только хочу отметить обычное в наших критических застенках отношение

ко всему новому, что еще не получило «всеобщего признания».

Я называю критику г. Амфитеатрова именно застенком, потому что пытает он

молодого поэта «с пристрастием», безжалостно, не находя у него ничего, что могло бы

«смягчить его вину».

А вся вина Игоря Северянина только в том, что он не нравится г. Амфитеатрову.

Вина не малая.

Совсем недавно Мережковский обрушился на Тютчева за то, что емУ были чужды

«гражданское мотивы». На днях Минского в литературных застенках пытали за то, что

он обнародовал признание Надсо- на, которое в публике может «вызвать соблазн».

Теперь г. Амфитеатров выступает со своим «сожалением» к Игорю Северянину.

Фельетон г. Амфитеатрова в «Русском слове» так и озаглавлен: «Человек, которого

жаль».

Казалось бы, почему и зачем жалеть Игоря Северянина? Человек он молодой и

талантливый, даже и прославиться уже успел. Пишет он, о чем хочет, поет как птица,

не справляясь ни у кого, можно ли ему или нельзя петь и о том или ином. И не жалеть

его нужно, а радоваться нужно, что вот есть человек, который поет, когда другие

хнычут. Но г. Амфитеатров принадлежит к числу тех критиков, которые не любят

бодрых слов, и в каждом бодром слове готовы что-то заподозрить.

Заподазривает Игоря Северянина и г. Амфитеатров.

Просто выдает ему свидетельство о его неблагонадежности и

недоброкачественности его поэзии.

И каких только сравнений не подбирает Амфитеатров для Игоря Северянина. То с

Княжниным его сравнит, то с капитаном Лебядки- ным, то с румынским оркестром, то

с румыном, который говорит на ломаном русском языке, то еще с кем-то.

А все это потому, что Игоря Северянина нельзя подогнать ни под какой ранжир, что

нельзя отыскать ту болванку, на которой сшит его талант. Т. е. просто потому, что Игорь

Северянин оригинален и талантлив.

На взгляд г. Амфитеатрова, талант - опасная вещь, потому с талантом критику куда

труднее орудовать, чем с бездарностью. О бездарности и говорить-то нечего, а вот об

Игоре Северянине г. Амфитеатрову понадобилось написать громадный фельетон, да и в

нем он только и смог, что высмеять отдельные места из стихотворений Игоря

Северянина, походить вокруг да около с ужимочками и насмешечками и расписаться в

227

собственном непонимании задач поэзии. И только... И все же, несмотря на это, —

фельетон г. Амфитеатрова есть явление примечательное и характерное.

Он лишний раз доказывает, что добиться признания публики не так трудно, как

победить консерватизм присяжной критики. Хотя г. Амфитеатров и не принадлежит к

числу присяжных критиков, но выступает и в этой области с тою же авторитетностью,

с которой он выступает во всех областях. А потому и с мнением его как критика

приходится поневоле считаться.

И вот получается в результате, что самые упорные в своих предрассудках люди, это

— критики. Именно о предрассудках только здесь и может быть речь. О предрассудках

того застенка, чрез который проходит всякий, имеющий несчастье обладать талантом.

Талант не уложишь на прокрустово ложе шаблона. Талант не измеришь своим

маленьким аршином. За талантом без крыльев не угоняешься. А только то и сделаешь,

так это подметишь два,-три ляпсуса, две-три ошибки...

Свободу слова у нас слишком узко понимают. Привычка к цензуре въелась в нашу

плоть и кровь, и теперь ни один критик не может отказаться от роли цензора, от роли

блюстителя идейной нравственности, роли какого-то соглядатая и чтеца в сердцах. По

крайней мере, цензор виден и в г. Амфитеатрове, когда он обрушивается на Игоря

Северянина за его чисто юношескую восторженность, за его «приятие мира»,

выраженное в словах:

Я славлю восторженно Христа и антихриста,

Голубку и ястреба, рейхстаг и Бастилию,

Кокотку и схимника, порывность и сон.

Для г. Амфитеатрова это — только Яков Хам из сатиры Добролюбова, потому что г.

Амфитеатров совершенно лишен поэтического чутья и каждое слово так и принимает,

как таковое, не видя в нем образной антитезы.

А с таким отношением к поэзии можно поэта подвергать не критике, а только пытке

в застенке, что г. Амфитеатров и делает с большим искусством.

Книжник

ХУДОЖНИКИ И КРИТИКА

Игорь Северянин, конечно, истинный поэт; такой певучести, такой классической

простоты и сжатости слов и стиха давно не было в нашей поэзии, не было и такой

свежести, нелитературности. Как скажется в дальнейшем его очаровательный талант —

этого он сам не знает, конечно. Но взгляните: он уже определил свое амплуа и

провозглашает его во всеуслышание: я — поэт экстаза, каприза, свободы и солнца:

Я с первобытном неразлучен,

Будь это жизнь ли, смерть ли будь.

Мне лед рассудочный докучен, —

Я солнце, солнце спрятал в грудь!

В моей душе такая россыпь Сиянья, жизни и тепла.

Что для меня несносна поступь Бездушных мыслей, как зола.

И в эпиграфе к книге, и в ее заглавии, и в предисловии Ф. Сологуба — то же

определение: я — молодость, я — непосредственность, я — солнечный, дерзкий,

жизнью пьяный!

Не «дерзость» этих заявлений я ставлю в упрек Игорю Северянину; но мне жаль,

что он так ясно сознает себя, мне жаль, что его заявления так рассудочны. В этом есть

что-то старческое, и во всяком случае это опасно для поэта и вредно для его читателей.

Он сразу дает свою формулу, — и в рамке этой формулы его будут воспринимать, и сам

он неизбежно будет склонен играть свою формулированную роль, как это отчасти

делают до сих пор и Бальмонт, и Брюсов. Зачем он связывает себя и объясняет себя

читателям? Это, разумеется, органично, — ведь и Пушкин начинал как солнечный,

228

однако роли себе не приписывал и ее не объявлял; но, может быть, тут есть и вина