плакатов и пестрота чувств, скрежет обостренных инстинктов и тупоумное

самодовольство нигилизма, комфортабельное расслабление и

щекотание нервов экзотикой, вся гниль, весь разлад, все опустошение механической

культуры! В этих стихах все своеобразно - и эстетика, и мораль, и логика. Парикмахер,

орангутанг и авиатор сплелись в один махровый цветок эго-футуризма. Ажурное

мастерство стиля странным образом сопряглось с грубейшею чувственностью, и

тонкий расчет карьеризма переплелся с безрассудной смелостью лунатика.

Психиатр нашел бы тут все элементы душевного распада, все атрибуты истерии,

перед социологом — яркая картина буржуазного вырождения, историк литературы

увидит смешение стилей и разрыв с традициями, но... поэзия остается поэзией при

всяких мнениях, при всяком содержании, при всяком выражении, раз она выплеснута

со дна души, обнаружена в порыве искренности и непосредственности. Меня

совершенно не занимает «подпочва» Игоря Северянина. Мне любопытен он сам по

себе, как художественное впечатление, как носитель свежего и незаурядного. И тут

Северянин сразу же высоко поднимается над современной юдолью тщеты и фальши,

тут он из ряда вон. Сколько бы в нем ни выискивать преднамеренного, бьющего на

эффект, рассчитанного на скандал, остается еще много такого, что вырвалось

невзначай, что вдруг осенило, нежданно вскипело, вспыхнуло юношескою наивностью.

Это касается не только вывихнутых «словоновшеств», не только ошарашивающих

образов, не только галантно-искривленных тем, но и самого нутра поэзии Северянина.

Все, все нечаянно, по младенчеству, ради шаловливого каприза. Тютчевский эпиграф

удивительно метко характеризуете происхождение этой поэзии:

Ты скажешь: ветреная Геба,

Кормя Зевесова орла,

Громокипящий кубок с неба,

Смеясь, на землю пролила.

И когда это прочувствуешь, сразу меняется смысл холодного наблюдения, совсем,

совсем другое лицо глядит из сборника. Вовсе не «сын века», не холодный культурник,

а хрупкий ребенок в бархатной курточке, играющий в серсо на зеленой лужайке,

231

шалун, баловень, вундеркинд, озаренный грезами, изгибающийся в шалостях и

кокетстве. И вовсе не «футурист», не разрушитель, не демонист, а безрассудный

мечтатель, очарованный фантаст, сын Фофанова, певец мая, розовая

сентиментальность, то с экстазными порывами, то с надломом русской тоски. И еще,

когда окунешься в кружева, в шелк, в нежное боа этой утонченной стилистики, этого

салонного остроумия, этой кокетливой и томной болтовни, этих амурно-ажурных

ощущений, смотрит вам в душу изощренный лирик, отзвук Альфреда Мюссе, изгиб

Оскара Уайльда:

За струнной изгородью лиры Живет неведомый паяц, -

тот вечный паяц, которого зовут поэтом, который творит мечту и улыбки,

воздвигает фантомы, покоряет салоны, в кокотке вдруг найдет Офелию и автомобиль

превращает в Пегаса.

Паясничество Игоря Северянина вдохновенно, и он целен и строен в своей

изломанности и разноголосице, и «за струнной изгородью» художник, виртуоз, чуткий,

изнеженный музыкант.

В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом,

По аллее олуненной вы проходите морево...

Ваше платье изысканно, ваша тальма лазорева,

А дорожка песочная от листвы разузорена - Точно лапы паучные, точно мех

ягуаровый.

Как будто есть над чем посмеяться, но и сквозь смех будет слышен музыкальный

ритм.

У Игоря Северянина в двух сборниках очень много таких стихов, слишком

изысканных, слишком экзотических, но их внешняя вычурность овеяна внутренней

простотой, я бы сказал, простодушием. Наш «денди» не лукав: только и того, что

Иванушка причесался по-английски. Может быть, весь смысл его напомаженных

мадригалов укладывается в эти две наивные строчки:

Олазорь незабудками глазок Обнищавшую душу мою.

Северянин в качестве певца любви истекает в сентиментах и превыспреннем

идеализме. И хотел бы быть развратным и циничным, но, едва глянул на женщину -

самая заурядная кокоточка Нелли, Зизи, Лиль, мигом превращаются у него в принцесс

и «грезэрок». Очень храбрый в литературных завоеваниях, он пасует в атмосфере

нежных чувств и робким пажем заплетается в дамских шлейфах.

Есть в Северянине что-то женственное; бессильный в страстях, он очень

выразителен в будуарных аксессуарах, болезненно чуток к красивой обстановке любви.

Цветы, духи, фрукты, шампанское, ликер, изящный лимузин, сиреневый конверт, в

этом он расточителен больше всего. В чувствах же Северянин вял, скромен,

холодноват, истомленно-покорен, не идет дальше вздохов, лицейского сюсюканья,

пошловатых восторгов перед пальчиками и локончиками. И напрасно он шепелявит

свои «хабанеры», страсть не его стихия. Северянин выразителен и певуч в беспред-

метных мечтаниях, в царстве лунных призраков и миражей. Он должен

выдумать себе героиню, сочинить или увидеть во сне (Балькис, принцесса Мимоза,

Инес).

Пристально вглядываясь в Игоря Северянина, я не только перестаю верить в его

футуризм, но даже и в его современность. Его «поззы» современны по обстановке, по

словарю, по психологическому складу. И только. Содержание же этого новаторства то,

что слывет в грамматике под именем «давнопрошедшего». У этого нового поэта

достаточно ветхие настроения. В основе его поэзии идиллия. Северянин не зажжет

солнца, как обещает, и не встревожит мир трубой архангела.

Раскрашивать цветочки, рисовать губки бантиком, играть на окарине, писать

232

мадригалы нездешним принцессам, вот его поэтической круг. Модернизованная

Аркадия с весьма ограниченными горизонтами: гостиная, пляж, финская дача, робкие

пожатия в лимузине, «мой — рой», «грезы - слезы», «мечты - цветы», скромное

наследство Фофанова и - Мирры Лохвицкой, перекроенное по фасону «заумностей» и

«словоновшеств».

И пока нет в нем умысла, пока пенятся эти идиллические песенки молодостью и

живой любовью к миру, до тех пор такая поэзия может привлекать и очаровывать. Но

посягать на вечность с подобной «дачной мебелью» рискованно.

Соразмеряйте силы, господа поэты.

А. Б.

Проф. Р. Ф. Брандт О ЯЗЫКЕ ИГОРЯ СЕВЕРЯНИНА

Игорь Васильевич Шеншин-Лотарев, сам себя называющий Игорем Северянином,

поэт несомненно заслуживающий возбужденное им внимание, хотя величая себе

«гением» (Эго-футуризм, Пролог), «историком в поэзии» (Поэза о Карамзине) и т. д., он

отчасти преувеличивает, отчасти шутит. У меня интерес к нему выразился уже

несколькими эпиграммами и газетными заметками. В настоящей статье я, по

приглашению Редактора предлежащего сборника, желаю рассмотреть по возможности

обстоятельно, хотя и вкратце, язык нашего «поэзни- ка».

Мне предлежат, как полное собрание сочинений, четыре игорев- ских сборника:

«Громокипящий кубок». Изд. седьмое. Москва 1915; «Златолира». Издание четвертое.

Москва 1915; «Ананасы в шампан

ском». Издание второе. Москва 1915 и «Victoria Regia». Издание второе. Москва

1915. Все содержимые здесь «поэзы» я внимательно перечел и вновь прочитал и сделал

из них подробные, систематичные выписки; но читателю, конечно, поднесу матерьял

свой не целиком.

Имеющиеся у меня новые издания, поскольку мне удалось сличить их с первыми,

не представляют никаких существенных изменений; да они и не называются ни

исправленными, ни дополненными, ни сокращенными.

Язык Игоря бывает весьма своеобразным - настолько, что Амфитеатров о

некоторых вещах его отказался судить «по незнакомству с языком, на котором они

написаны» \ Иные стихотворения в самом деле кишат своеобразностями, как,

например, «Обреченный» в «Злато- лире». С другой стороны, есть, однако, как отметил