Эту силу он в основном черпал в том чувственном богатстве, которым снабдила его природа. Если кто и жаловался на него, то уж конечно не женщины. Готов поспорить, что среди всех тех, которых он соблазнил своей ни разу не опровергнутой репутацией и с кем он спал, многие в глубине души до сих пор хранят о нем неясное воспоминание, в котором лицо мужчины стерлось, но образ любовника остался.

И здесь он ни на чем не остановился. Настоящие творцы редко бывают половыми гигантами. Таково мнение Бальзака: ржать при виде кобылиц, но предпочитать загон случке, Аркадию Лысой Горе! Это не являлось ни его мировоззрением, ни его жизненной программой. Разве упустил бы он такой случай разбазарить свои силы, да еще и получить удовольствие?

От всего этого — переодевания, нетрадиционной сексуальной ориентации, мистики — Жеро так и не оправился. Как вместить столько противоречий и желаний в одну натуру, в одну судьбу, в один темперамент? Вы говорите, что видите в этом «род шаманской пляски». И без того сильно опошленный ритуал. В чем же, по-Вашему, его смысл? Поверьте мне, не на этой тропе Ницше повстречал Заратустру.

Этим я и ограничусь.

Уже давно пора перейти к Вам и заметить, что вся эта история опасным образом Вас захватила и может завлечь слишком далеко.

Гораздо дальше, чем Вы можете себе представить. До полного самоотождествления с человеком, о котором ничего не известно доподлинно и который по этой самой причине стал для Вас ритуальным предком, тотемическим божеством. А это в конце концов заставит Вас принять вызов и стать орудием борьбы, от которой сам он вроде бы окончательно отказался.

Не будь этой — весьма реальной, на мой взгляд, — опасности, разве стал бы я пускаться в столь пространные рассуждения, предъявлять столько доказательств, чтобы предостеречь Вас?

Но может быть, уже поздно. Может быть, Вы, перестав быть самим собой, уже начали вживаться в роль того самого человека? И тем легче, что разделяющее вас расстояние и то, что Вы, в общем, мало что знаете о нем, позволяет Вам лепить его образ по своему усмотрению. Причем точно так же, поддаваясь тому же влечению, той же жажде преемственности и родства, как Жеро по отношению к Атарассо, когда Жеро стремился подменить его собой, завладеть его памятью и наследием его мысли.

Эту цепочку пора разбить, но я не строю иллюзий. Все, что я Вам наговорил, не должно иметь большого веса в Ваших глазах. Вы уже впряглись в лямку, и будет непросто заставить Вас добровольно отказаться от этого занятия. Невроз, который в определенные моменты мог перерасти в психоз — до потери всякой связи с реальностью, но я не захожу так далеко, — вот объяснение, которое для Вас ровным счетом ничего не значит. Так выйдем же за рамки несовпадения взглядов, а заодно и случая Жеро. Речь теперь только о Вас, и если Вы уделите мне внимание до самого конца, я напомню по пунктам все детали той определяющей встречи, в Вашем же изложении, ничего не прибавляя от себя».

«Для начала отмечу Вашу манеру подхода к «мифу», не поддающуюся никакому рациональному контролю, — через внезапное и необратимое приятие. Судя по всему, единственным подлинным документом, который Вы когда-либо держали в руках, был температурный лист в ногах его кровати.

Откровение!.. Я не нахожу другого слова. Вы сразу же почувствовали, что связаны с ним навсегда — без взаимности с его стороны — и готовы за него в огонь и в воду.

Еще один момент: долгая, очень долгая прелюдия, необычная подготовка к появлению Жеро. Вы как будто понимали, что прежде чем перейти к необъяснимому, нужно описать обстановку и передать Ваши тогдашние страхи по поводу того, что в палату могут привезти умирающего или тяжело раненного, как часто бывает в отделении интенсивной терапии. Совокупность этих предварительных замет создает настоящий психологический субстрат, без которого вся история не смогла бы разрастись до таких размеров, как это случилось впоследствии».

«Я перечитываю Ваше письмо.

Палата была на трех человек, но одна койка оставалась свободной, незанятой, разделяя Вас и подвижного старичка, которому предстояла операция простаты. Он постоянно говорил Вам о своей болезни и о своей семье, не давая спать по ночам своими стонами. Он получал много открыток, много лакомств, цветов и принимал много посетителей, в том числе своего пастора. Сам он был сборщиком пожертвований и регентом хора в той самой церкви, колокольню которой указывал Вам пальцем. Обычно пастор перед уходом читал шепотом короткую молитву и прощался с пациентом, утверждая, что все будет хорошо. Это было не столь очевидно. На Вас снова низвергался его монолог. Голубоглазый, свежий и розовый старичок, опершись на подушки, беспрестанно удивлялся Вашему одиночеству, тому, что никто к Вам не приходит. Вы говорите, что в Америке это всегда тревожный признак. Будучи дилером нескольких марок автомобилей, он обещал раздобыть Вам классную подержанную машину, когда Вы отсюда выйдете, это утешит Вас в том, что за все пребывание в больнице Вы не получили ни одного письма, ни одной телеграммы. То, что Вы не женаты, и он ни разу не видел, чтобы Вы раскрывали Библию, положенную у Вас в изголовье, беспокоило его по-иному. Он предлагал Вам свои конфеты, варенья, словно бедному сиротке. Сласти ему, конечно, были противопоказаны, но ему их все продолжали приносить. А цветы доставались медсестрам. Только открытки он оставлял себе. Чему он был обязан такими проявлениями внимания?.. Он навевал Вам мысли о некоем домашнем божестве, ларе, покинувшем родной очаг, который принимает дары, но не прикасается к подношениям, оставляя лепешки грызунам и птицам.

Но это, увы, была лишь хорошая сторона ваших отношений. Все время, пока он говорил, Вы следили за уровнем некой жидкости, смешанной с кровью, которая по прозрачным трубочкам стекала в баночку рядом с его кроватью. Он разъяснил Вам, как действует эта система. Иногда даже откидывал одеяло, задирал подол рубашки, завязанной на спине, и, приподняв головку члена большим и указательным пальцами, высвобождал мочеиспускательное отверстие, распухшее от катетера. Вы бы вполне обошлись без такой наглядности. Столь скромное орудие — не могли Вы удержаться от мысли — и породило в более счастливые дни столь прекрасное потомство. Вы не могли отвести взгляда от этих кровавых капель, уже предвидя момент, когда болтовня вдруг прервется криком и угаснет в долгом жалобном речитативе, более мучительном для Вас, чем собственный недуг. По правде говоря, Вы так хорошенько и не поняли, что происходит в системе сообщающихся сосудов мочевого пузыря и баночки, в мочеиспускательном канале, поврежденном изнутри инородным телом. Особенно ночью Вам было невыносимо присутствовать при этих мучениях, не в силах что-либо сделать. Когда терпеть уже не было мочи, несчастный судорожно нажимал кнопку вызова медсестры. Где-то далеко дребезжал звонок, а в коридоре над дверью зажигалась лампочка. Но никто не приходил. Были другие срочные вызовы, другие больные, испытывавшие те же спазмы, те же судороги. Как Вы тогда ненавидели всех этих сестер, не прибегавших тут же! Как вдруг становилось невозможно дышать этим воздухом, отравленным сукровицей и причитаниями! «Oh God! God![36] Пусть он перестанет мучиться!» К кому обращали Вы эту молитву? Вы ловили себя на том, что молитесь за этого старика, который донимал Вам своим славословием, своими нравственными устоями, своим поникшим мужским достоинством. Но вскоре Вас охватывал гнев. Эгоизм брал верх. «Хоть бы он замолчал! Хоть бы все это кончилось!» Наконец, приходила сестра и резко задергивала занавеску, чтобы закрыть от посторонних глаз кровать старика. Предполагалось, что Вы спите. Странное предположение, даже если бы доза снотворного была в три раза больше, даже если бы тень медсестры не вырисовывалась на занавеске зловещим силуэтом, даже если бы шприцы не звенели о металлический поддон. Нужно было продуть систему трубочек. Вы так и не могли понять, успокаивался ли больной от действительного облегчения или от того, что терял сознание. Но пока не наступала передышка, вы слышали хриплое, прерывистое дыхание, завершавшееся длинным и глубоким вздохом, который вполне мог выражать и наслаждение, и испытывали такое же чувство неловкости, как если бы приложили ухо к перегородке и вдруг поняли, что за ней происходит нечто такое, о чем Вам лучше бы не знать.