шероховатый бетон, лезу вперед. Труба узкая, значит не разминемся...

В голове звон; ослепительные — синие, зеленые, полосатые круги перед глазами, не

хватает дыхания... Только бы успеть, только бы помочь ...

Внезапно поскользнулась нога.

Я споткнулся, вскрикнул — и хлебнул густой, хрустящей от снега воды. Сразу потерялись

верх и низ, голова пошла кругом; я заколотил по воде, забился.— и тяжелое, душное, темное

навалилось на меня, смяло.

6

Я прихожу в себя оттого, что кто-то здорово схватил меня за грудки, — будто душу хочет

вытрясти.

Надо мной —лицо Пети Кавунка, белое, испуганное, с прилипшими ко лбу волосами.

Губы у Пети шевелятся, а я не слышу, — заложило уши.

Я приподнимаюсь.

Мы сидим на берегу канавы; отливая нефтяным глянцем, бьют внизу струи, точат глину...

Я сразу все вспоминаю: стальной трос, край трубы, воду с искрами снега... Теперь воды

вокруг нас уже нет. Обнажилась земля, — раскисшая, в грязи и тине, но все-таки земля! До

чего приятно сидеть на ней, чувствовать ее под собою.

— Дура серая... — как сквозь вату, доносятся до меня слова Пети. Он отплевывается,

вытирает синие губы. —Вот зачем полез?

—Я уж думал, ты...

—Ду-умал, голова, два уха...

Мы перекидываемся обычными словами, но сколько за ними скрыто! У Пети еще не

прошел испуг; он словно не верит, что все обошлось благополучно, вот и сам вылез, и

дружка вытащил... А я слушаю хриплый, шипящий его голос и радуюсь, и мне приятно, что я

сижу рядом с ним, вижу его обалделые глаза, торчащие от холода брови...

Петя замечает, что я гляжу на него, и стесняется — скромно опускает голову. Потом

плюет в канаву и говорит:

—Видал? Прет вода, как нанятая. Так я и думал, что лучше всего пузом чистить... У меня,

брат, пузо — сила!

А мне даже немножко обидно, что труба уже прочищена и по канаве стремительно, как

струя из брандспойта, летит вода. Я же ничего не сделал, прыгал на берегу, а после полез

топиться... Пожалуй, я не помогал, а мешал Пете...

Петя достает из груды одежды пилотку, советует:

—Надень. Чтоб пятки не зябли.

И голос у него уже обычный, с лукавинкой.

Накинув шинели, мы выжимаем обмундирование. Чтобы согреться — скачем и зверски

лупим друг друга под бока. А едва успеваем одеться, как со стоянки прибегает сержант

Лапига. Еще издали он машет рукой, торопит:

—Быстрей! Помочь... Самолет сорвало!..

Всегда спокойный, Лапига сейчас растерян. Мы с Петей переглядываемся, — видать,

теперь не до объяснений...

Мы бежим по очистившейся от воды рулежке. Ветер бьет нам в спины, гонит. Я вижу, как

впереди, в раздутой колоколом шинели, Петя вымахивает невероятные прыжки. Его

тоненьких ножек не видно, и кажется, что Петя катит по воздуху, словно ведьма, подруливая

подолом.

На стоянке много народу — и наши солдаты, и поднятые по тревоге технари. Кричат,

бегают. Внезапно рядом с нами слышится треск, похожий на пистолетные выстрелы, и потом

из земли взвивается фонтан синих чудовищных искр. Я шарахаюсь в сторону.

—Провод оборвало!.. — толкает запыхавшийся Лапига. — Законтачивает... Берегись!..

Фонари на столбах не горят. В темноте я не сразу понимаю, что произошло. Потом я вижу

неуклюже повернутые самолеты и возле них — автомобиль-буксировщик. Оказывается,

несколько самолетов сорвало с тормозных колодок. Они повернулись так, что буксировщику

их не зацепить. А если не растащить — врубятся, помнут друг друга...

Мы с Петей кидаемся под плоскость. Там какие-то серые, согнутые — уперлись в шасси,

кричат сдавленными голосами: «Ище-о-хыть!.. И еще-о-хыть!..»

Я тоже подставляю плечо под толстую стойку шасси. Вкапываюсь ногами. Шасси

медленно напирает, гнет, гнет... Еще миг — и сомнет широким, будто чугунным колесом,

отскочить не поспеешь.

—И еще-о-хыть!.. — выдыхает рядом задушенный, но очень знакомый голос. Я

скашиваю глаза. Рядом вмялось в стойку плечо с золотым майорским погоном, видна надутая

щека и глаз. Глаз выпучен, но он все-таки замечает меня и ободряюще подмаргивает:

держись, солдат!

—И еще-о-хыть!..

На какое-то мгновение ветер обрывается. И этого мгновения хватает, чтоб мы задержали,

остановили самолет. «Навались!!»— истошно кричит майор, и я чувствую, что шасси опять

начинает двигаться, но теперь уже назад, н-назад, нн-назад...

Между мной и майором на четвереньках просовывается Лапига, он тащит красную

тормозную колодку. Сунув ее зубцы в щель между бетонными плитами, он коротко ухает:

«Все!» — и мы разгибаемся.

Потом буксировщик отвозит самолет на место, выравнивает остальные, — мы в этом уже

не участвуем. Это могут без нас.

Я стою, и меня качает, словно внутри, в теле, мускулы еще не могут остановиться и тянут,

толкают вперед. Спина и руки наливаются горячей тяжестью. Но мне плевать на эту тяжесть,

на мокрую одежду, на звон в ушах, — яростная радость захлестывает меня: сделали,

выстояли, перемогли!

На заплетающихся ножках бредет Петя Кавунок. Он потерял пилотку и шарит ее глазами,

а нагнуться — я же знаю! — ему трудно, нет сил нагнуться.

—Петя, — бормочу я, — брось, Петя!.. Застрелись твоя пилотка, бери мою, после

найдем...

Обратно в казарму мы выезжаем на заре. Из рваных туч по-прежнему сеет дождь,

перемешанный с мелким снегом, но в мутном утреннем свете он кажется слабей и тише.

Ветер тоже притих, словно выдохся за ночь.

Мне тепло, со всех сторон стиснули меня бока, спины, плечи. Трехтонку трясет, а я сижу,

будто в чьих-то больших руках. Но лицо у меня, наверно, здорово измученное, потому что

сержант Лапига искоса к нему приглядывается.

Потом он лезет в карман, долго роется в нем, вытаскивает восьмушку газетной бумаги.

Снова лезет на самое дно, загребает что-то... Я вижу на его заскорузлой ладони слипшиеся,

сырые крупинки махорки. Лапига бережно стряхивает их на бумагу и протягивает мне:

—Вот... осталось... Скрути, полегчает. Я скручиваю, и мы курим по очереди, передавая

цигарку по кругу.

Проезжаем мимо клуба, на заборе —афиша. Я вижу на ней цифры и вспоминаю, что уже

настало первое число. Кончился месяц, данный мне майором Чиренко.

Только сейчас мне совсем не хочется мечтать о тихой канцелярской комнате. Наверно,

перестал я ценить такие блага... За этот месяц я понял, что такое настоящая работа, я нашел

много настоящих друзей. Неужели я уйду от всего этого? Нет, не хочется... Интересно,

понимает это командир, умный человек, или не понимает?

Петя Кавунок мнется, опасливо поглядывает на приплюснутые уши сержанта Лапиги,

затем — придвигается ко мне и шепчет:

— А самосад-то у него злой, тамбовский... Вот бы нажать, чтоб поделился!

И глаза Пети снова блестят каверзно.

УЧЕНИК МАСТЕРА СОБОЛЕВА

1

Начальник цеха толкнул облупленную дверь мастерской, пропустил Алешу вперед и уже

не казенным голосом, как вчера, а запросто, по-свойски сказал:

—Вот, давай… Верстак тебе сюда поставили. Инструмент бери в кладовке. А если

заминка какая, то спросишь вон у соседа, он все знает.

И, кивнув, ушел.

Алеша оглядел мастерскую. Она была низкая, тесноватая, заставленная уже готовыми

столами, диванами, стульями, и казалась необжитой комнатой, в которую только что въехали

жильцы и еще не успели расставить мебель.

Пол, закапанный клеем, был подметен, а повыше — на оконных рамах, на лампочках и

карнизах — везде лежала седая древесная пыль. Алеша вспомнил, что на ощупь она скрипит.

Сильно пахло спиртом и чуть подгоревшим хлебом. И это знакомые запахи. Спиртом

пахнет отлакированное дерево, а подгоревшим хлебом — свежие опилки, упавшие из-под

горячих зубьев пилы.