уменьшить стружку, Алеша хотел стукнуть по нему молотком.

Никогда потом он не видел такого яростного лица, какое было тогда у Соболева.

—На, бей!— выдохнул Соболев и сунул под занесенный молоток пальцы с черными,

толстыми ногтями.— Бей! Рука заживет, а рубанок не вылечишь…

Алеша торопливо отдернул молоток и принялся строгать еще усердней. Как это было

трудно! Дерево сопротивлялось, оно почти визжало, когда отрывались волокна; оно

вывертывалось, изгибалось, и Алеша в слепом отчаянии наугад пихал и пихал рубанком…

Потом неделю у него ныла спина. Невозможно было нагнуться. Свежие мозоли кусались

так, будто в руках зажаты раскаленные пятаки.

Соболев это видел, но утешать не стал.

—Будет еще солоней,— сказал он.— Мужское ремесло… Лучше сразу плюнь, если не

можешь.

И в самом деле: красивое, чистенькое с виду ремесло оказалось не больно-то сладким.

Сколько раз Алеша в сердцах швырял инструмент, уходил в темный коридор, закусив губу.

Руки не слушались, сил не хватало.

Злился на мастера. Видеть не мог его размеренной поступи, склоненной головы, желтых

глаз, спрятанных за очками…

И лишь потом понял, что беспощадным был не Соболев, а его профессия. Она не

прощала ошибок.

Многодневную, выстраданную работу можно было загубить одним движением. Заедет

вкось пила, соскользнет стамеска — кончено. Не поправишь, не приклеишь, не приткнешь…

Не всегда выручит и станок, у столяра половина работ — ручные. Нужна уверенная сила,

точность, адское терпенье.

Но зато какая же радость ощущать, что дерево тебе подчиняется!.. За год стали

железными пальцы, окрепло все тощее Алешкино тело. Когда поводил плечами —

чувствовал, как перекатываются, пружинят мускулы.

Стоит за верстаком — потный, волосы на лбу, к мокрой шее пристали опилки, руки

напряглись. Кругом хаос: доски, планки, вороха стружек, а ему наслаждение — из этого

хаоса составлять, состраивать вещи… Удивительно видеть, как они рождаются на глазах!

Вот так трудился Алеша и сейчас, вернулось это ощущение работы взахлеб…

Соболев тоже копошился в своем углу, — постукивал киянкой, скрипел расшатанным

винтом верстака.

Поглядывая на его спину, Алеша улыбался. Как он должен благодарить мастера… Ведь

все, что умеет Алеша, подарено Корнеем Лукичом. Вплоть до последней мелочи. Даже такой

пустяк — прижать ногтем пилу, чтоб не съехала, — и тот не выдуман Алешей, а показан

мастером Соболевым.

4

С работы шли вместе.

На углу, около низких витрин мебельного магазина, Алеша придержал шаг. В полупустом

магазине вдоль стен выстроились алюминиевые складные креслица, а на витрину был

выдвинут зеркальный розовый шкаф. Он казался голым, только на дверце был прилеплен

плоский деревянный цветок.

—Наша продукция, Корней Лукич?

—Бес ее знает,— равнодушно сказал Соболев.— Везде одно… Выкрасить да выбросить.

—Ну, как же… Обидно, если наша!

—Пойдем, толпу соберешь.

Опираясь на палку, сутулый, с подбородком на груди, Соболев медленно зашагал прочь.

Алеше казалось, что он все время о чем-то думает, но думы эти — привычные, старые, от

которых уже не стоит волноваться.

—Все равно завтра погляжу в цехах!— упрямо пообещал Алеша.

Соболев усмехнулся, оцарапал блеснувшим взглядом.

—И что тогда?

—Ну как «что»… Если увижу, что это мы выпускаем, ругаться начну.

—Ага. И думаешь — поможет?

—Ну, Корней Лукич!.. Ведь так же все равно нельзя…

—Брось ты,— устало оборвал Соболев.— Нашелся ругатель… Все это ни к чему.

Он махнул рукой и грузно поднялся в парадную. Палка его застучала о ступеньки

лестницы — туп, туп, туп,— словно убегая, все еще тявкала, как собачонка.

Алешу расстроил этот разговор. И по дороге домой, и вечером он перебирал слова

Соболева, пытался понять — откуда в них такое странное, неприятное безразличие…

Он припомнил верстак, будто нарочно задвинутый в дальний угол мастерской; сутулую

спину — она была как захлопнутая дверь, ничего за ней не увидишь; и голос — бесцветный,

сухой голос, ни радости в нем, ни живинки…

Какая-то перемена произошла с Корнеем Лукичом.

5

Жизнь Соболева круто изменилась, когда он попал в мебельную артель.

После нескольких выпусков художественное училище закрыли. Вероятно, спрос на

краснодеревцев снизился,— профессия редкая, зачем готовить излишек специалистов.

Корней Лукич распрощался с последней группой и стал ждать, когда его пригласят на

новую должность. Он не сомневался, что его помнят. В минувшие годы Соболева

уговаривали работать, кланялись, заискивали, он не привык напрашиваться сам. Но теперь

его не звали.

Соболев терпеливо ждал, крепился. Потом обиделся так, как умеют обижаться одни

старики,— насмерть.

Он не искал, не хотел знать никаких утешений. Он не подумал о том, что могло десять раз

смениться начальство, знавшее его; что теперь во дворцах и музеях трудятся его ученики,

справляющиеся с любым делом; что, наконец, попросту меньше стало работы, мебель — не

башмаки, требующие каждый месяц ремонта…

Соболев знать ничего не желал.

Прождав месяц, он — всем назло! — пошел и нанялся работать в захудалую артель, благо

находилась она вблизи от дома.

Цехи этой артели располагались в бывшей католической церкви. Между контрфорсами

храма, под галереями высеченных из камня святых, стояли новенькие станки.

Святые содрогались от заливистого визга циркульных пил. Их головы медленно

покрывала древесная пыль.

Мастерская, которую отвоевал себе Корней Лукич, помещалась в коридоре церковной

пристройки.

—У нас тут все временное!— с готовностью объяснил начальник цеха.— И вам дадим

временную работу. Резьбу на шкафы делать, уголки полировать, то, се… А потом пойдут

штучные заказы, на них развернетесь…

Корней Лукич не стал спорить. Самоуничижение было даже приятным,— чем ниже

опускался мастер Соболев, тем сильней звучал брошенный им вызов…

Ядовито улыбаясь, Корней Лукич сел вырезать из липовых колобашек цветы.

Это было украшение для шкафов. Оно одинаково годилось для семейной, канцелярской и

больничной мебели,— деревянный цветок не выражал ничего.

Соболев не стал улучшать его. С подозрительной точностью он создавал десятки копий. В

блестящем повторении уродливых линий была виртуозность и скрытая издевка.

После работы, проходя у витрин мебельных магазинов, Корней Лукич видел

выставленные на продажу шкафы. На каждом сидел деревянный цветок.

Соболев подмигивал цветку, как сообщнику,— ведь они вместе насмехались, вместе

бросали вызов…

Но текли дни, месяцы. Брошенного вызова никто не принимал. Начальник цеха был

доволен работой мастера, шкафы расходились по магазинам, кто-то их покупал…

Корней Лукич ждал взрыва, ругани, упреков, — ничего не было.

Тогда цветы ему надоели. В течение двух дней он обучил девочку-подсобницу

штамповать их, а для себя потребовал иного дела.

Ему поручили фанеровать дверцы.

Соболев решил показать класс. На горячей плите он прогрел бруски, сам сварил клей.

К обеденному перерыву были собраны десять дверок.

Когда они подсохли, Соболев начал их скоблить и чистить. Он прошкуривал каждую

пядь, убирал крохотные заусенцы, снимал царапины. Дерево становилось шелковым, его

хотелось погладить.

Работа еще не была кончена, когда забежал начальник цеха.

—Ого!— сказал он.— Вот это я понимаю…

Корней Лукич невольно распрямился, отряхнул руки,— впервые за много дней он

услышал признание…

—Восемь, девять, десять…— считал начальник цеха.— А качество!..— он поднял дверцу,

повертел ее.— Хоть на выставку!

Но дверца в руках начальника была не та. Это была еще не законченная, грязная дверца.