Передача части своих шансов, своего везения партнеру, согласие на подобный раздел прав, вероятно, потребовали от него некоторых усилий. И так было каждый раз, когда он имел дело с равным, а иногда и превосходящим его по силе противником. Тяжкое и даже невыносимое усилие. Не исключено, что именно здесь кроется созревшее через много лет решение выйти из игры. Акт неподчинения, если на то пошло. Однако не столько неподчинения Международной шахматной федерации, сколько правилу любой игры, какой бы она ни была, заключающемуся в допущении проигрыша. Еще ребенком он почти физически осознал это правило перед лицом противника, который для него мог быть лишь врагом его везения. Словно столкнувшись вдруг с силами, которые больше уже не подчинялись ему одному, вынужденный разделить абсолютную власть, он переставал ощущать весь мир.

Благодаря небесному программисту, занявшемуся судьбой будущего чемпиона, как только он достиг такого возраста, что мог один ездить на велосипеде по дороге в Веве, в конечном счете поблизости нашелся партнер. Некий боцман в зюйдвестке и резиновых сапогах, пришедший из кантона Граубюнден, который сидел исключительно на зеленом чае и сером табаке. Оригинал. А кроме того, весьма знаменитый, по местным масштабам, специалист по передвиганию фигур, на которого, однако, предложение выступить в турнире произвело бы такое же действие, как предложение выступить с номером в Kursaal или же, например, во всей одежде встать под душ. Не очень разговорчивый, если речь не шла о птицах, включенных в озерный список, — черных лысухах, утках-кряквах, хохлатых чернетях или малых поганках, — которые были частью его личного фольклора. Именно к этому Саулу — слишком знаменитому среди всех тех, кто появлялся в ту пору в здешних местах, чтобы добавлять к его имени еще и фамилию Визен, большинству людей неизвестную, — именно к этому Саулу, прикрепившемуся к своему понтону в незапамятные времена, шел Арам, едва Грета улетела, чтобы опуститься бог знает на какой насест, шел к нему в его возвышающуюся над сухим доком дощатую хижину, к запаху которой, шедшему то ли от каких-то водорослей, то ли от материалов для конопачения, то ли он рыболовных снастей, он скоро привык.

Ничего общего между ними, кроме начатой партии. Встреча с ним отнюдь не была решающей, не имела никакого выхода в будущее, кроме этой ежедневной практики, но она состоялась как раз в тот момент, когда Араму уже пора было понять, что игра осуществляется вдвоем, в соответствии с моральным кодексом любого обучения, вместе с партнером и против него.

Хотя с годами то значение, которое он поначалу придал инциденту в оранжерее, — а Европа в ту пору была расколота спорами о Судетах, — стало казаться ему преувеличенным, тем не менее он обнаружил, что временная дистанция все же не позволяет забыть о нем окончательно и что ирония не имеет силы, когда речь идет о страдании ребенка, увидевшего, как рушится его мир, и пожелавшего провалиться сквозь землю.

Орландини тогда только что закончил медицинский факультет, и дирекция «Ласнера» иногда обращалась к нему, хотя, несомненно, предпочла бы иметь дело с доктором не столь молодым и не столь привлекательным. Очевидно, он и Грета уже были знакомы какое-то время и устремлялись друг к другу, едва Арам утыкался носом в подушку или уходил к Саулу. Каким был Орландо в ту пору, легко представить по тому, каким он был еще и теперь. Возможно, самым прекрасным образцом швейцарско-флорентийской внешности из всех, когда-либо встречавшихся на водуазском берегу. И в том, что Грета не отказала ему в милостях, одарить которыми его, несомненно, мечтали многие другие девушки, конечно же не было ничего необычного. Но Арам оказался там вовсе не для того, чтобы признать за Гретой право распоряжаться ее собственной жизнью и право позволять своему удалому кавалеру прижимать ее таким манером к стене. Он почувствовал себя преданным и изгнанным, причем окончательно. Ведь это же она, Грета, нарушила договор.

Следующей сценой был приезд в Гравьер Арндта, привезшего в чем-то вроде коробки для соли прах своей сестры; он предложил Араму захватить его с собой в ту самую Германию, где молодежь беспрестанно пела и маршировала, жгла огни на вершинах и занималась множеством других, столь же интересных вещей. Арам не колебался ни секунды. Выбор просто невероятный, когда он думает об этом сегодня, прежде всего потому, что он был сделан в Швейцарии, где грохот сапог раздавался буквально над головами, а главное, если вспомнить о том, что только-только случилось в этой зловещей стране с бедной Эрминой, столь зачарованно смотревшей на свое германское Эльдорадо, — черная металлургия и прочее, — а потом превратившейся в пыль и полностью уместившейся в миниатюрном гробике, который Арндт поставил на угол буфета.

Арндт нуждался в помощнике, в ученике — вот он и возьмет Арама в качестве партнера для «Вознесения на небеса», «Ребенка, поднимаемого на волоске» и прочих колдовских штучек, составлявших часть его выступления, в которых иллюзия достигалась лишь в том случае, если возраст мальчика-участника не превышал двенадцати-тринадцати лет. Арам подходил как нельзя лучше. Арндт и прибавил ему на афишах еще это имя Мансур, чтобы сильнее разжечь любопытство публики и поманить воображение германцев ковром-самолетом арабских сказок.

Однако вовсе не заманчивые проекты Арндта повлияли на решение Арама последовать за ним: он хотел расстаться не со Швейцарией, а только с Гретой, не желая быть свидетелем усилий и уловок влюбленной девушки — свежей и, разумеется, полной жизни швейцарки, приближающейся к своему тринадцатилетию, — направленных на то, чтобы лавировать между ним и своим студентом-медиком. А все потому, что в ней присутствовали оба эти инстинкта, причем ведь иначе и быть не могло. После бегства Арама в Германию она вскоре вышла замуж, но все говорили о том, что ее первый сын, ставший таможенником, был от Орландо. Как тут не думать Араму, что он оказался прямой, основной причиной того, что Грета не вступила в брак раньше, вынуждавшей ее хитрить, возможно даже породившей какие-то мелкие драмы, о которых он, будучи ребенком, к тому же не слишком разбуженным, корпевшим над своими пешками в запахах сухого дока, естественно, ничего не знал. И вот, освободившись, она принялась наверстывать упущенное. Родила полдюжины крикунов, которые потом стали размножаться в свою очередь. Какой семейный портрет, если она доживет до своей бриллиантовой свадьбы! Тот ее образ, который сохранялся у него, оставался недосягаем для картины такой плодовитости. Нет, он совсем не стремился узнать, во что превратилась маленькая русалка Цугского озера. В сущности, чем она была для него в течение тех одиннадцати лет? Истина продолжала оставаться смутной и трудной для анализа. Ей он был обязан своим несколько суеверным вкусом к той ослепительной молодости, которой светятся некоторые люди. Чувством распахнутости жизни. Отказом чрезмерно переживать по какому бы то ни было поводу. Но главное, он был ей обязан своим влечением, своей восторженной реакцией на определенный тип женщин. Чему-то вроде страны Аркадии внутри себя.

Забыл ли Орландо и впрямь то приключение былых времен или же оно для него мало значило? Очевидно, за свою сногсшибательную молодость он расплачивался забвением того, чем нечаянно одаривала его жизнь. У Арама все было по-другому. Метка от крупных партий, как проигранных, так и выигранных, навеки запечатлевалась в его сознании. А партия закончилась не слишком хорошо. Не был ли он обречен, подобно некоторым игрокам, бесконечно анализировать все фазы партии, которая завершилась его отступлением и устранением? Конечно, нет. Однако у него все же не было намерения попасть в ловушку, поставленную Орландо, и увидеть, как Грета возникает в новом, настоящем времени в окружении уток и кур и четырех-пяти созданий ее собственного производства. А главное, со всем висящим на ней грузом существования, в котором он никак не участвовал, грузом плоти, удвоившейся в объеме и в площади. Лучше и не делать попыток представить себе, во что могли превратиться эта грудь, эти руки, эти губы, ее дыхание, слегка приподнимавшее простыню, когда, чтобы подавить смех, она натягивала ее до бровей, ясный аромат мелиссы, пропитавший подушку под их двумя сдвинутыми головками, а вообще-то предназначавшийся для защиты от комаров.