Качайся, соленый гамак,

качайся, качайся, качайся...

1971

РОДИНЕ

Как было просто все, что ты,

в зеленом детстве давнем;

тайга,

с избушками плоты,

костры на склоне дальнем,

над полом легкий пар в избе,

в коре и щепках речка.

Любил тебя,

но о тебе

я думал очень редко.

Я доверял своей любви,

не углубляясь в это,

и различать умел твои

лишь внешние приметы.

86

Была ты —

сказка о Садко,

и о цветочке аленьком,

и дом, осевший глубоко,

с травою по завалинкам,

и после схлынувшей грозы

дорога зоревая,

где сеном грузные возы

за ветви задевают.

По и другою ты была.

Ловила ты до слова

у рупоров, что от Орла

отходят наши снова.

Была ты —

дымный

небосклон,

«Становись!»

команда,

и все в слезах солдатских жен

крылыю военкомата...

Ни в чем, мужая и скорбя,

тебе я не был чуждым

но, школьник,

взрослую тебя

умел понять лишь чувством.

Я, полюбив твои черты,

не мог осмыслить все же,

что и лицо, конечно, ты,

но и характер тоже.

И полюбил еще сильней

тебя

за чувств огромность,

за правду твердости твоей,

за подлинность и скромность,

за всю натуру с добротой

и речью откровенной

и с незлопамятностью той,

что силы признак верный.

Раскрывшись в чьей-нибудь

судьбе

,ты становилась ближе.

87

Когда пишу я о тебе,

невольно многих вижу.

Я вижу тех, с кем рядом креп,

с кем вместе горе мыкал,

ел прилипавший к пальцам хлеб

и грыз обломки ж м ы х а.

Вагоны вижу, что на фронт

шли, черные от гари,

солдат, что в майках на перрон

напиться выбегали,

тех женщин, что месили грязь

в очередях предлинных

и, бабьей слабости стыдясь,

украдкой шли на рынок,

где перед гомоном людским

у старого точила

морская свинка судьбы им

в пакетиках т а щ и л а.

Я вижу взмахи колуна,

с каким братишке тяжко,

и предколхоза Бокуна

на грубых деревяшках,

и дни без отдыхов и снов

шоферши тети Клаши,

и восьмилетних пацанов,

стога ночами клавших.

Моя семья,

моя родня —-

вся жизнь моя им отдана.

Они навеки д л я меня

и есть все вместе — Родина.

1952

88

Заснул поселок Д ж е л а м б е т,

в степи темнеющей затерянный,

и раздается лай затейливый,

не ясно, на какой предмет.

А мне исполнилось четырнадцать.

Передо мной стоит чернильница,

и я строчу, строчу приподнято...

Перо, которым я пишу,

суровой ниткою примотано

к граненому карандашу.

Огни далекие дрожат...

Под закопченными овчинами

в обнимку с дюжими дивчинами

чернорабочие л е ж а т.

Застыли тени рябоватые,

и, прислоненные к стене,

лопаты, чуть голубоватые,

устало дремлют в тишине.

О лампу бабочка колотится.

В окно глядит ж у р а в л ь колодезный,

и петухов я слышу пение

и выбегаю на крыльцо,

и, прыгая,

собака пегая

мне носом тычется в лицо.

И голоса, и ночи таянье

и звоны ведер, и з а р я,

и вера сладкая и тайная,

что это все со мной не з р я.

1957

КОЛ УМ Б И ХА

Вдоль верфи возле Киренска

идут, задумав скинуться,

и плотники, и сварщики — их что-то ж а ж д а жжет,

89

в на огромной лужище, поварчивая любяще,

на лодочке голубенькой

их лодочника ждет.

У океана местного,

прокисшего, но пресного,

возможно, что известного

еще и при каре,

привыкли к этой лодочке,

где женщина в середочке,

хоть не годна в молодочки,

а все-таки в пене.

Она т а к а я пышная,она т а к а я слышная,

и вовсе не одышная — искрят ее глаза.

Груза у ней мужчинные,

немножко матерщинные,

но вовсе не машинные,

а свойские груза.

Зовут ее Колумбихой...

На лодочке голубенькой

всегдашним объявлением рабочих веселя,

лишь только станет меленько,—

как будто здесь Америка,

веслом достав до берега,

она басит: «Земля!»

Л и ш ь метров тридкать — плаванье, но все ведется планово.

Уключинь . приученыпоскрипывать" легко,

н сколько тысяч верст она

уже вспахала веслами,

что вправду до Америки

не так уж д а л е к о.

Л и ш ь руки разжимаются,

по веслам снова маются.

А счастлива Колумбиха?

Попробуй расспроси.

Р а с с к а ж е т все без робости,

лишь опустив подробности,

90

как ей живется весело,

вольготно на Руси.

«Пропойцу мужа выгнала,

но в Лену я не прыгнула

В науках дочь достигпула,

но город наш — ей плох.

Была я раньше нервная —

теперь я, как ф а н е р н а я:

отскакивает скверное,

как будто бы горох.

Здесь лодочка приличная,

подружка з а к а д ы ч н а я.

Своя, не заграничная —

сибирская вода.

Спокойно быть мне служащей

на этой нашей лужище:

отсюдо в а -доту до в а, оттудова-сюда...»

Все знают и о панике

на гибнущем «Титанике»,

о плаваньи Чичестера,

о паруснике «Ра»,

а мы про эту лодочку

припомним-ка под водочку,

и выпьем за погодочку — за солнышко с утра.

С рабочими Колумбиха

пьет вместе, обколупывая

столовское, крутейшее,

помятое яйцо.

Здесь шуточка отмочится—

ей весело хохочется,

а мне з а п л а к а т ь хочется, и прячу я лицо.

Что нами отмечается?

Что в жизни не скучается!

И вот поет Колумбиха,

как прежде молода,

а если кто отчается,

пусть с нею покачается

отсюдова-дотудова,

оттудова-сюда...

1976

91

ГДЕ-ТО НАД ВИТИМОМ

Э.

Зоммсру

Где-то над Витимом,

тонко золотимым

месяцем, качаемым собой,

шли мы рядом с другом

то тайгой, то лугом

и застыли вдруг перед избой.

Та изба лучилась,

будто бы случилась

не из бревен — просто из лучей

Со смолой на коже,

без людей и кошек,

та изба была еще ничьей.

Мы вошли в бездверье,

полное доверья.

Ветер сквозь избу свободно бил.

Пол был гол, как сокол.

В окна вместо стекол

Млечный Путь кусками вставлен был.

В кудрях свежей стружки

две подружки-кружки

спали обнимаясь на иолу.

Плотницкий инструмент,

сдержан и разумен,

пришлецов разглядывал в углу.

Не было иконы,

но свои законы

создавала кровля, не текла.

Пел сверчок в соломе,

И Россия в ,доме

д а ж е без хозяев, но была.

Посланные свыше,

будущие мыши

слышались, а может, камыши.

92

Р а с к а ч а в ^печали,

медленно стучали

будушие ходики в тиши.

Было так затишно.

Было д а ж е слышно,

как растут украдкою грибы.

В засыпанье что-то

было от полета

в одиноком космосе избы.

Мы, не сняв тельняшек,

на манер двойняшек ,

на полу л е ж а л и, з а д ы м я.

Л о в к о получалось, что изба венчалась,

но уже брюхатая двумя.

А на утро в мире

стало нас четыре,

потому что плотники пришли.

С братством вольным, кратким

выпили мы, крякнув,

молока во здравие земли.

Снова над Витимом,

солнцем золотимым,

захмелев слегка от молока,

шли мы сквозь саранки.

Плотников рубанки

провожали нас издалека.

Молоды мы были

Молоко любили.

Так и трепетала на свету

тоненькая стружка —

русая сеструшка —

на моем открытом вороту...

1974