Горячо мне и зыбко

и беда нипочем,

а буфетчица Зинка

все поводит плечом.

Все, что было, истратив,

к а к подстреленный влет,

плачет старый старатель

оттого, что он врет.

Может, тоже заплачу

и на стол упаду,

все, что было, истрачу,

ничего не найду.

Но пока что мне зыбко

и легко на земле,

и буфетчина Зинка

улыбается мне.

1955

45

Бывало, спит у ног собака,

костер занявшийся гудит,

и женщина из полумрака

глазами зыбкими глядит.

Потом под пихтою приляжет

на куртку рыжую мою

и мне, задумчивая, скажет:

«А ну-ка, спой...» — и я пою.

Л е ж и т,отдавшаяся песням,

и подпевает про себя,

рукой с латышским светлым перстнем

цветок алтайский теребя.

Мы были рядом в том походе.

Все говорили, что она

и рассудительная вроде,

а вот в мальчишку влюблена

От шуток едких и топорных

я замыкался и молчал,

когда лысеющий топограф

меня лениво поучал:

«Таких встречаешь, брат, не часто...

В тайге все проще, чем в Москве.

Да ты не думай, что начальство!

Т а к а я ж баба, как и все...»

А я был тихий и серьезный

и в ночи длинные свои

мечтал о пламенной и грозной,

о замечательной любви.

Но как-то вынес одеяло

и лег в саду,

а у плетня

она с подругою стояла

и говорила про меня.

К плетню растерянно приникший,

я услыхал в тени ветвей,

что с нецелованным парнишкой

занятно баловаться ей...

Побрел я берегом туманным,

побрел один в ночную тьму,

и все казалось мне обманным

и я не верил ничему.

Ни песням девичьим в долине,

ни воркованию ручья...

Я лег ничком в густой полыни,

и горько-горько плакал я.

Но как мое,

мое владенье,

в текучих отблесках огня

всходило смутное виденье

и наплывало на меня.

Я видел — спит у ног собака,

костер занявшийся гудит,

и женщина из полумрака

глазами зыбкими глядит.

1955

Итак, я опять в этой комнате.'

Глаза мои опустели;

Л е ж у я,больной,тяжелый, в усталой и бледной постели.

Похожие на ощущения, видны в полумгле слегка

безвольные очертания снятого пиджака*

Насторожились вещи, меня от себя не пуская.

Хочу закурить папиросу —

коробка давно пустая.

Светясь, вращаясьи лопаясь, у ж е из близкого сна

47

восходят воспоминания, как пузырьки со дна...

Добра я немного сделал —

немногим больше, чем з л а.

Я вижу надежды высокие

и среднего роста дела,

нервные чередования маленьких празднеств и бед,

спокойные лица женщин, не говоривших «нет».

Но вижу-—'

в рубашке ситцевой

сижу на плоту поутру.

Ноги мои босые опущены в Ангару.

В руке моей чуткая удочка.

Ведерко полно пескарей.

Чего, интересно, мне хочется?

Старше стать поскорей*

Но вот в полумгле растворяются

текучие эти картины,

и снова привычные шорохи

и тихие тени квартиры.

В комнате—т запахи хвойные. Мысли чисты и добры.

Рука, с кровати опущенная, ' касается Ангары...

1954

Сойти на тихой станции З и м а.

Еще в вагоне всматриваться издали,

открыв окно, в знакомые мне исстари

с наличниками древними дома.

И, соскочив с подножки на ходу,

по насыпи хрустеть нагретым шлаком,

Где станционник возится со шлангом,

·48

на все лады ругая духоту,

где утки прячут головы в ручей,

где петухи трубят зарю с насеста,

где выложены звезды

у разъезда

из белых и из красных кирпичей...

Идти по пыльным доскам тротуара,

где над крыльцом райкомовским часы,

где за оградой старого б а з а р а

шуршат овсы и звякают весы,

где туеса из крашеной коры

с брусникой влажной на прилавках низких,

где масла ярко-желтые шары

в наполненных водой цветастых мисках...

Увидеть те же птичьи гнезда в нише

у т а к знакомых выцветших ворот,

и тот ж е дом —

не выше и не н и ж е, —

и досками заплатанный заплот,

и тот же прислоненный к печке веник,

и «гриб» все в той же банке на окне,

и ту же щель в расшатанных ступенях,

где шампиньоны в темной глубине...

Поднять, как встарь, какую-нибудь гайку,

з а ж а т ь ее в счастливом кулаке,

и мчать по склону, осыпая гальку,

к туманами окутанной Оке,

и сарану ища, бродить по рощице

тропой, заросшей гущею хвоща,

и помогать веснушчатой паромщице,

с оттяжкой

трос лоснящийся т а щ а.

Старинный мед оценивать по качеству

на пасеке, стоящей над прудом,

и на телеге

медленно покачиваться,

коня лениво трогая прутом.

И проходить брусничными местами

с мальчишеской ватагой гулевой

и с удочками слушать под мостами,

как поезда гремят над головой.

Евтушенко

49

Смеясь — в траву, стянуть рубашк с тела сх е Л

припасть к воде на горном берегу

и вдруг понять, как мало в жизни сделал,

как много в жизни сделать я могу,

1953

ДЕВЧАТА

ИЗ

ШВЕЙНОЙ

АРТЕЛИ

Девчата из швейной артели

со станции нашей З и м а,

ручьи и сосульки в апреле

вас медленно сводят с ума.

Д р о ж а т, как в ознобе, машинки

и первые около глаз

тихонько л о ж а т с я морщинки

еще незаметно для вас.

Кого-то, кто встретит, проводит

вы ждете потом у ворот,

да что-то никто не приходит,

а может быть, и не придет.

Но д а ж е во тьме полуночной

внушая: «Придет—погоди!»,

у каждой из вас под платочком

с надеждой торчат бигуди.

Девчата из швейной артели,

за тоненькой строчкой шитья

чего бы вы в жизни хотели?

Наверно, того же, что я.

Вы, Усти и Капы, и Люды,

сестер невезучих семья,

хотели бы счастья всем людям

и малость его д л я себя.

Да нету его без работы,

да нету его без любви,

50

и нету его без ребенка —

я чувствую это, как вы.„

'Ложится за лоскутом лоскут.

Привычно склонились без слов

двенадцать чернявых, белесых

и рыжих девчачьих голов.

Ну, прямо до слез огорченье,

что так вот сидят и строчат

под музыку плесков ручейных

двенадцать ничейных девчат.

Ничейный, а может, никчемный,

и я на машинке стучу,

тринадцатой грустной девчонкой

я тоже чего-то строчу.

К а к а я же это ошибка,

что парни, такие слепцы,

в костюмчиках, вами пошитых,

не с вами идут, стервецы.

Какой я обидою маюсь,

что девушки темью ночной,

под песни мои обнимаясь,—

вот дуры! — идут не со мной!..

1963

ПАРТИЗАНСКИЕ

МОГИЛЫ

Б.

Моргунову

Итак, живу на станции З и м а.

Встаю до света —

нравится мне это

В грузовиках на россыпях зерна

куда-то еду, вылезаю где-то.

Вхожу в тайгу, разглядываю лето

и удивляюсь: как земля земна!

Брусничники в траве тревожно тлеют,

31

и ягоды шиповника алеют

с мохнатинками рыжими внутри.

Все говорит как будто:

«Будь мудрее

и в то же время слишком не мудри!»

Отпущенный бессмысленной тщетой,

я отдаюсь покою и порядку,

торжественности вольной и святой

и выхожу на тихую полянку,

где обелиск белеет со звездой.

Среди берез и зарослей малины

вы спите, партизанские могилы.

Читаю имена! «Клевцова Настя,

Петр Беломестных, Кузьмичов Максим»,