жизни человеческое сознание. Осмысление реального, «общего» характера

тревог лирического «я» придает большую лирическую силу этому голосу. Но

сосредоточение внимания на этом «я», при общем дуализме восприятия,

обнажает одновременно смутность представлений о предмете, к которому

обращен вопрос. В стихотворении «Ужасен холод вечеров…» все сосредоточено

на пейзаже, и поэтому стихотворение в целом можно и должно прочесть как

лирическое признание необыкновенной силы об объективном характере тревог

молодого поэта. В стихотворении «Я вышел в ночь — узнать, понять…» в

дальнейшем развертывании темы обнаруживается следующее:

И вот, слышнее звон копыт,

И белый конь ко мне несется

И стало ясно, кто молчит

И на пустом седле смеется.

Ощущение катастрофы приняло космический характер, возникло видение из

Апокалипсиса. Вся лирическая сила стихотворения — в начальной поэтической

формуле, в вопросе, а не в ответе. Поэтому начальная строфа повторена в

качестве финала. Главный акцент здесь на лирическом субъекте в пределах того

же «неразмыкаемого круга», о котором говорится в «Ужасен холод вечеров…».

Общий дуализм восприятия Блока воплотился здесь в контрастном

противостоянии этих стихотворений, в том, что они порознь открывают одну и

ту же проблему в неразрешимом для молодого поэта разрыве двух ее сторон,

граней.

Сопоставление стихотворения «Я вышел в ночь — узнать, понять…» с

аналогичным стихотворением Сологуба «Я ухо приложил к земле…»17 помогает

понять не столько слабые стороны, сколько преимущества художественной

позиции молодого Блока по сравнению с его литературно более опытным

современником. Вместе со многими другими явлениями «новой поэзии»,

буквально обрушившимися на творческое сознание Блока именно в момент

перелома, должна была откликнуться в этом сознании и поэзия Сологуба с ее

резко индивидуальными особенностями, «лица необщим выраженьем». В

стихотворении Сологуба рисуется действительно очень близкая Блоку

ситуация:

Я ухо приложил к земле,

Чтобы услышать конский топот, —

Но только ропот, только шопот

Ко мне доходит по земле.

Намечается как будто бы та же, что и у Блока, «познавательная» тревога,

стремление постигнуть объективные исторические потрясения, надвигающиеся

на мир. И образ «конского топота», по-видимому, мог бы развернуться тоже в

грозную, апокалипсическую и «общую» картину «космических бедствий», как

17 В. Н. Орлов отмечает «близкое сходство» названных стихотворений «по

теме, образам, словарю и композиции» — см. I, 610.

и у Блока. В таком случае сходными или даже общими стали бы и достоинства

и тесно с ними связанные недостатки. Однако развитие ситуации, движение ее у

Сологуба совсем иное, чем у Блока. Уже в цитированной выше первой строфе

намечен совсем иной идейно-образный рисунок: слышен не «конский топот» —

«но только ропот, только шопот». Тревога может иметь поводы общие и

индивидуально-личные, частные, «только ропот, только шопот» и повертывают

всю ситуацию к личной судьбе, но не общей. В последующих двух строфах

тонкие сплетения деталей все время дают еле уловимые перебивы двух тем на

том же контрасте — отсутствии громких звуков и тишины, «звучащей»

зловещими шорохами; в финале ситуация решительно и полностью,

исчерпывающе толкуется как тема личной судьбы:

Пророчит что-то тихий шопот?

Иль, может быть, зовет меня,

К покою вечному клоня,

Печальный ропот, темный шопот?

Все «предзнаменования» оказались только «шопотами» личной судьбы о

близости индивидуального человеческого конца. При таком сюжетном

движении темы само «общее» не может быть конкретизировано, не может

связаться с катастрофами исторического времени. Оно окажется — при

дальнейшем развертывании — «вечной тайной бытия», или, попросту говоря,

универсальным, всеохватывающим пессимизмом, субъективизмом с особо

мрачной окраской. Совсем иначе у Блока: у него лирическое «я» стремится

«узнать, понять» не загадку личной судьбы, «конский топот» у него не

противостоит «шорохам» и «шопотам», но возникает из них, из этих личных

предчувствий, и развертывается дальше в грандиозный, по-своему

апокалипсический образ. Получается у него, далее, не универсальный

пессимизм, а наметка трагедии, основывающейся на разрыве между «я» и этим

грандиозным, объективным (хотя и фантастическим) образом всеобщей судьбы.

Позднее Блок писал о Сологубе: «Предмет его поэзии — скорее душа,

преломляющая в себе мир, а не мир, преломленный в душе» (V, 162). Точность

этой оценки отчетливо видна и в разности решений одной темы у Блока и

Сологуба, о которой только что шла речь. Важно, однако, и то, что Блок в какой-

то мере опирается на поэтический опыт Сологуба. Федор Сологуб пришел в

литературу еще в 80-е годы, по-настоящему же вошел в нее уже в 90-е годы.

«Совсем отдельно стоят в современной литературе произведения Сологуба» (V,

160), — писал в той же статье о поэте Блок. Действительно, Сологуб

существовал в поэзии несколько особняком. Он прошел мимо шумных

деклараций и начальных эпатирований символизма 90-х годов. Это, несколько

боковое, развитие отразилось на особой, по-своему простой и отчасти даже

архаической, хотя и резко индивидуальной манере поэта. Показательна для

молодого Блока, тоже развивавшегося особняком, известная опора, хотя и с

внутренней полемикой, на эту простую по своим формам поэзию.

Таким образом, в мировоззрении и лирике Блока к эпохе первого большого

творческого перелома в его жизни обнаруживается целый ряд существенных

противоречий: противоречие между внутренней стороной личности — и общей

тревогой, разлитой в мире, предвещающей большие катастрофические события;

связанные с этой основной коллизией противоречия внутри самого человека,

воплощающиеся в разрыве «природного» и «душевного» начал; наконец, более

тесно относящиеся к самой художественной практике противоречия между

навыками поэтической работы в духе предшествующего этапа поэзии (для

Блока это прежде всего опыт поэзии 80-х годов) и новыми исканиями в области

лирики. В обобщенно-историческом плане противоречия эти восходят к самому

началу деятельности Блока-лирика — об этом говорит хотя бы глубинная

противоречивость самой структуры стиха — и вырываются в форме вспышки,

взрыва в годы самого перелома. Однако тут возникает в своем роде

парадоксальная ситуация. Зрелый Блок, подводивший итоги творческого пути, в

предисловии к поэме «Возмездие» говорил, что период перед 1905 г.

характеризуется «… слиянием всего воедино, что было легко и возможно в

истинном мистическом сумраке годов, предшествовавших первой

революции…» (III, 296). Речь идет здесь именно о трагических противоречиях

исторического времени, преломляющихся как в искусстве, так и в личном,

индивидуальном человеческом сознании; говорится, далее, о слиянии этих

противоречий, о слиянии «всего воедино». Следовательно, в особых

обстоятельствах, особой атмосфере предреволюционных лет как бы

представилась некая возможность снять, преодолеть, «слить воедино»,

превратить в гармонию эти противоречия. Слова же о «мистическом сумраке»,

очевидно, означают спутанность, затемненность представлений,

способствующих такому слиянию. Парадоксальность ситуации в том, что

подобный выход из противоречий через слияние «всего воедино» представился

Блоку до творческого скачка, перелома, был одной из причин самого перелома.

Согласно другим, тоже более поздним объяснениям (в «Автобиографии» и

дневниковом комментарии 1918 г.), признаками скачка, окончательно его