Какая необычная атмосфера царит тут по сравнению с обыкновенными вагонами! В обыкновенных вагонах люди равномерно покачиваются, покорно отдавшись печальной необходимости  путешествовать. Сонно  перелистывают газеты. Равнодушно грызут очищенное перочинным ножом яблоко. С наклоненной по-дурацки головой, раскрыв рот и моргая главами, задумываются над далекими неинтересными делами, только на время путешествия вытащенными из забвения.

  С уверенностью могу сказать, что, если бы к этим оживленным людям из вагона-ресторана получше присмотреться, заглянуть им, так сказать в черепок, оказалось бы, что многих из них привело сюда не чувство голода, а, так же как и меня, желание хоть ненадолго отвлечься от своих мыслей.

  Сидящий с левой стороны у окна мужчина не оставлял на этот счет никаких сомнений. Перед ним стояла чашка с нетронутым кофе, в руке он держал надкусанную булочку. Он смотрел в окно, забыв о булочке, и не нужно было особой проницательности, чтобы сказать, что не апеннинский пейзаж так его заворожил; скорее, он воспользовался им, чтобы углубиться в самого себя.

  Единственное свободное место было как раз напротив него.

  Я подошел, слегка поклонился и вежливо спросил: —Рermettite? (Разрешите?)

  Он резко повернул ко мне голову, посмотрел рассеянно и, точно пойманный на месте преступления, начал есть булочку, торопливо, маленькими кусочками, не отвечая на мой вопрос!

  Я спросил еще раз:

—Реrmettite?

— Bitte schon,— ответил он на этот раз и начал помешивать ложечкой кофе.

—Меrsi,— сказал я и сел.

— Рleasе—ответил он так, словно для него положение выяснилось, перестал мешать кофе, отложил булочку и опять отвернулся к окну.

  Я посмотрел на него с некоторым подозрением: только поляки за границей говорят на всех языках сразу. Возможно, что и он подумал то же самое, потому что взглянул на меня неожиданно и быстро.

  Смущенный таким внезапным контактом, я протянул руку к меню и спросил:  Vous permettes?

  Он не ответил, только равнодушно кивнул головой и вдруг, совершенно неожиданно, проглотил надкусанную булочку, залпом выпил кофе, вытер салфеткой губы и, слегка наклонившись ко мне, спросил по-польски: — Вы из Варшавы?

  — Из Варшавы,— ответил я, ничуть не удивленный,— а вы?

  — Я тоже из Варшавы.

  — Прекрасно. Какое совпадение!

  — Что же тут особенного? Бывает.

  — Но и не так уж часто! Как вы узнали, что я поляк?

  — А разве это трудно?

  В эту минуту подошел кельнер и спросил, что мне подать. Я заказал кофе и булочки, но незнакомец задержал кельнера, положив ему руку на плечо, и обратился ко мне:

  — Знаете что? Может быть, мы чего-нибудь выпьем? А вы лучше закажите какую-нибудь закуску.

  —Гм. Прямо с утра?

  — Э, а вы действительно варшавянин?

  — Видите ли... варшавянин или не варшавянин, но я здесь уже целый месяц. И, как вы сами понимаете, лишних денег у меня нет. А я должен задержаться еще на два дня в Венеции.

  — Об этом не беспокойтесь,—он снял руку с плеча кельнера и пожал мне локоть.

  И вдруг в итальянском вагоне-ресторане повеяло Польшей, я так и ждал, что кельнер заговорит по-польски: «Ну, панове, туда или сюда, заказывайте что-нибудь или купите себе бутылку лимонаду на следующей станции, вы у меня тут не одни».

  Но кельнер был итальянец, он терпеливо ждал, вежливо улыбаясь, точно хотел своим молчанием уверить, нас, что родился только для того, чтобы исполнять любые наши капризы.

  — Ни о чем не беспокойтесь,— повторил незнакомец.— Я не успел еще всего истратить.  (Мне показалось, что он сказал это с некоторой горечью.) Сделайте одолжение, позвольте вас угостить. Ну право же, очень вас прошу. Я уверен, что у вас еще будет случай отплатить мне, если вы захотите. Ну, не будем об этом говорить, хорошо? Саmerіеrе, бутылку граппы покрепче и закуску. А там посмотрим.

  Он потирал руки, оживился и выглядел довольным. Но мне показалось, что под этим оживлением кроется какая-то глубокая печаль. С виду это был уже не тот тоскливо углубившийся в себя человек, которого я увидел, войдя в вагон-ресторан, а беспечный завсегдатай, обрадованный перспективой приятной беседы. Однако чувствовалось, что это лишь с виду, что, так же как и я, он искусственно вызвал в себе желание пойти позавтракать, чтобы убежать от охватившего его в поезде оцепенения. Когда же постепенно оно начало им овладевать и за завтраком, он постарался воспользоваться благоприятным случаем, чтобы угостить себя новым, более эффектным желаньицем!

   — Граппа,— сказал  он,— напоминает  наш  бимбер, который столько пили во время оккупации. Здесь мне особенно приятно пить граппу. Но, может быть, вам угодно коньяк или виски...

   —Нет, я тоже люблю граппу. Она действительно напоминает бимбер. Но она тоньше и приятнее на вкус.

     Да. Несомненно, тоньше и приятнее. Совершенно с вами согласен. По-моему, итальянцы недооценивают этот напиток. Вы заметили, что они не пьют перед едой, а только после?

  — Что ни народ, то обычай. Как вы узнали, что я поляк?

  — Разве это трудно? Я видел вас на вокзале в Риме и слышал, как вы говорили по-польски с кем-то, кто вас провожал.

   — А, это приятель, он работает в посольстве.

Беседа не клеилась. Но через минуту кельнер принес граппу. Незнакомец сказал:

  —Ну, поехали.

  Я сказал: —Поехали.

  Стало немного веселее.

  — Знаете, — сказал незнакомец, — я вот сидел здесь, и вдруг мне показалось все чужим и враждебным. И этот итальянский кофе, и этот итальянский пейзаж, и итальянские булочки, и эти итальянцы вокруг. Я подумал: эх, посидеть бы здесь с веселым собутыльником, с родной польской душой.

  Я пытался угадать, кто он. Его речь могла показаться плоской и банальной. Но я чувствовал, что он говорит, чтобы отвлечься, в отчаянии отгоняет какие-то мысли, ищет спасения, рядится в чужую личину, где-то виденную, взятую напрокат, как карнавальный костюм.

  Неожиданно он снова помрачнел, задумался, опустил голову и сидел так, с опущенной головой, совершенно отдалившись от меня, будто вообще перестал замечать мое присутствие. Меня это даже обидело. Но он, по-видимому, был человеком деликатным, потому что сразу же спохватился, поднял голову и с улыбкой, еще немного грустной, идущей откуда-то из глубины его размышлений, сказал:

  —Простите мою рассеянность. Такая уж у меня глупая привычка, время от времени задумываюсь неизвестно над чем; пожалуйста, не обращайте внимания.

  Он был деликатным. Он хотел меня убедить в том, что это состояние возбуждения и нарушенного равновесия возникает не от случайных и внезапных впечатлений, а является для него обычным и естественным. Нет, у него не было намерения навязываться мне со своей откровенностью, как это можно было ожидать от поляка, встретившегося с поляком в вагоне-ресторане. Нет. Действительно видно было, что он делает все, чтобы казаться естественным и уравновешенным, чтобы его не заподозрили в драматизме.

  Но эти усилия были напрасны. Было ясно, что сколь мало пережил в этом путешествии я, столь много пережил он.

  Вот, подумал я, пресыщение и неудовлетворение встретились за одним столом в состоянии раздражения. Вот если бы нам каким-нибудь образом удалось, ну хотя бы с помощью «административного нажима», обменяться чем-нибудь, как-нибудь выравнять этот перебор и недобор.

  И тут в голову мне пришла странная, может быть, даже отчаянная мысль.

  Я возвращаюсь из путешествия с пустой головой и почти пустым сердцем. Возвращаюсь, как ученик, который идет в школу с невыученными уроками. А что делает ученик,- когда он не выучил уроки?

  Списывает у товарища.

  Если в прекраснейшей стране мира я был лишен собственных впечатлений, что же мне теперь остается, как не воспользоваться чужими? Бедную, исхудавшую клячу тоски напоить из чужого источника, раз уж свой высох.

  Как же быстро и противоречиво изменяются наши намерения, стремления и притязания. Еще минуту назад я думал, как увернуться, если бы моему товарищу по путешествию пришло желание пооткровенничать. Теперь, наоборот, я думал, как бы вызвать его на откровенность.