«Давно не виделись, хорошо выглядишь!» - сказал другой, не обращая внимания на ее спутника. Сказал вроде бы доброжелательно, но была в его тоне едкая двусмысленность.

Он почувствовал, как ее пальцы вцепились в его руку, и успокоительно накрыл их своей ладонью. Так они стояли, молча глядя друг на друга, пока другой не сказал:

«Ну что же, рад за тебя!» - и они разошлись.

Остаток оперы она просидела прямая, как палка. Он иногда прикасался к ее плечу, словно желая обратить на себя внимание, а на самом деле успокаивая ее всклокоченную память. За пять минут до конца, на самом интересном месте, она внезапно встала и, никак не обращаясь к нему, пошла прочь. Он последовал за ней, отстав на шаг. Настоящий телохранитель. Спустились, оделись, вышли на мороз. Пошли к машине, и вскоре он обнаружил, что за ними идут трое с поднятыми воротниками. Он довел ее до машины, подтолкнул к дверце и обернулся. Один из трех остался поодаль, а двое двинулись к нему. Только зря они это делали. Как только они приблизились и обнаружили намерения – тут же оказались на грязном снегу, скрючившись, как будто у них разболелись животы. Он добавил каждому ногой, чтобы быть уверенным в их лояльности и двинулся к третьему.

«Прошу тебя, не трогай его!» - раздался сзади рыдающий крик.

Он не подчинился, в один момент оказался возле третьего, в ком и признал того случайного, из театра.

«Чего тебе?» - спросил он без выражения.

«Ее» - попробовал было выдрючиваться другой.

Он ткнул его совсем чуть-чуть, потом поднял за воротник с земли, как щенка, сказал: «Увижу возле нее – убью», ослабил хватку и пошел к ней. Двое других уже сидели на земле, привалившись к соседней машине. Он отпихнул их ноги, открыл дверцу, осторожно усадил ее на переднее сидение и сел за руль. Поехали. Сначала молчали. Потом она спросила, едва сдерживая истерику:

«Что ты с ним сделал?»

«Ничего. Жить будет».

«Да кто ты такой, а? Нет, ты скажи, кто ты мне такой, чтобы мной командовать? Что ты ко мне прицепился, а? Ты думаешь, я без тебя не могу прожить? Прекрасно могу!..» - кричала она, и, казалось, весь город слышал ее крик.

Он вдруг громко и отчетливо сказал:

«Замолчи»

И она замолчала. Скорее от неожиданности, чем послушалась: ведь он никогда не позволял себе с ней таких слов.

Когда вернулись и, молча покружив по квартире, столкнулись, она сказала, вскинув глаза цвета янтаря в ночи:

- Какая я была дура, что послушала тебя и оставила ребенка!

Да, именно так она и сказала. И все-таки это были не те слова, которые следовало помнить. Те, главные, были… были… да, в конце марта, именно.

За окном, как водится, кружила метель. Крыша под ударами ветра гремела так, будто по ней катили пианино. Ворона на ее краю, пытаясь удержаться, приплясывала, царапая когтями скользкую жесть. Прохожие на улице проклинали метель, ветер, весну, а заодно и власть, не сумевшую обеспечить хорошую погоду. С некоторых пор весна взяла пугающую привычку экономить на тепле, и всеобщее воскресение откладывалось.

Ей подходил срок рожать. Она стала молчалива и замкнута, как будто готовилась к чему-то плохому, но его заботу замечала. Она подурнела, ходила тяжело, принимала какие-то таблетки, но порой оживала, брала его руку в свою и улыбалась ему грустно и виновато. Тот случай в опере они почти не обсуждали. Только один раз, на следующий день, она начала было взвинченный разговор, но он сказал, как обрезал:

«Забудь. Считай, что его больше нет»

«Как - нет?» - попыталась испугаться она, но он приложил палец поперек своих твердых губ, подкрепив свой жест взглядом из колючей проволоки, и она замолчала. Со своей стороны он не захотел узнать, кем был для нее этот другой.

Все кончается рано или поздно на белом свете, кроме самого белого света. Кончается день, кончается ночь, образуя череду черного и белого. Как клавиши рояля чередуются печаль и радость, наполняя нашу жизнь беспорядочными звуками бытия. Меняют мнение, утирают слезы, подбирают животы облака, уплывая восвояси. Кончается, как рулон туалетной бумаги и сама жизнь. Но бывает, бывает время, когда жизнь нам еще, как любимая жена, и хочется ей сказать и сделать для нее что-нибудь приятное. Его жизнью, его любимой женой была она.

Он стал сдержаннее. Редко улыбался, редко бывал дома, рано уходил, поздно возвращался. Уходя, наказывал звонить ему в любой момент. Звонил и сам и по телефону позволял себе скупые нежности. Возвращаясь, приносил на себе запах табака, службы и подаренного ею одеколона. Целовал ее сухим колючим ртом, даже если она уже спала. Она по-прежнему ни в чем не нуждалась, да и нужды в чем-то особо не испытывала. Они терпеливо ждали ее разрешения от бремени, втайне надеясь, что после этого наступит, наконец, определенность, потому что пока у них был только сегодняшний день и относительно смутные планы на будущее.

И вот время рожать пришло. Пришло как всегда вдруг, но раньше положенного срока. Она позвонила, он примчался и отвез ее в родильный дом. Ее сразу же стали готовить к родам. Он был тут же, за дверью. Ее повезли в родильный зал, он шел рядом и держал ее за руку. Перед входом в зал они остановились, и сестра прошла вперед, оставив их без присмотра. Она повернула к нему лицо с лихорадочным янтарем в глазах и сказала скороговоркой:

- Прости меня, мой милый, прости! Ты так намучился со мной! Ты такой хороший, а я… я просто неблагодарная дрянь. Я выйду за тебя замуж, если ты не передумал, и буду тебе хорошей женой. Потому что я… люблю тебя. Да, люблю. По-настоящему. Теперь я знаю, что люблю тебя! Вот рожу, и ты узнаешь, как я тебя люблю! Скажи, что ты не сердишься на меня, скажи мне!

Выскочила сестра, заговорила громко, безжалостно. Ее увезли, его прогнали…

«Да, да, именно так она и сказала: скажи, что ты не сердишься на меня…» - подумал он, прежде чем, тяжело склонившись к серому мрамору, оставить на нем красную в черных тенях розу...

Он разогнулся и отвел лицо. Девочка лет пяти с большим розовым бантом в гладких темных волосах, стоявшая тут же возле него, подняла на него янтарные глаза и сказала:

- Папочка, а почему ты плачешь?

В Париж, умирать

«…Разве бывает несчастная любовь? Разве

самая скорбная в мире музыка не дает счастья?..»

И.А.Бунин

1

…Потому ли цветет черемуха, что холодно или потому холодно, что черемуха цветет? Не такой уж праздный вопрос, как кажется, учитывая очевидную наготу факта.

Если не смотреть на феномен  прищуренным  глазом и не увиливать от погружения в его сущность, тут очень легко опуститься до глубин головокружения. Иначе как обручить этот чудный, белоснежно сумасбродный запах и мстительное дыхание севера, как помолвить золотой жар шампанского с предсмертным блаженством устриц на льду, пыл майского солнца на затылке с затаившимся там же сыроватым холодком будущего тлена?..

Все перепуталось в голове Вовы Штекера, все сдвинулось и расползлось вкривь и вкось благодаря покосившемуся жизнедеятельному основанию. Потеряли свое место, значение и путеводный свет дары жизненного опыта, эти пресловутые ценности жизни, оказавшиеся на самом деле всего лишь химерами серого вещества. Растерянные, скрюченные, жалкие, меньше всего похожие на свое фривольное кафедральное воплощение, цеплялись они теперь за сползающее покрывало жизни, пытаясь остановить и вновь натянуть его на то ужасное, что под ним неотвратимо обнажалось.

Как это все скоропостижно и глупо.

Две недели назад, вконец обеспокоенный неукротимым монологом головной боли, рот которой не удавалось заткнуть никакими средствами, он пришел к врачам, где ему тут же назначили сканирование. По пути в аппаратную пришлось миновать тихий двор, а там, в углу, не подозревая о просторах и любви, дарила красоту казенная черемуха.

Такое случается в Питере, когда бледная, удочеренная беспутным солнцем весна порой не в силах утвердиться в правах. Тогда и вспыхивает кипучим белоснежным красноречием в защиту ее законных прав это корявое черноватое дерево в опушенной мелкой зеленью и украшенной благовонными безупречными бутонами аргументов мантии. Ледяной усмешкой встречают демарш одноногой адвокатессы северные опекуны. Несколько дней длится молчаливое противостояние, пока не заспешат к ней на подмогу низкорослые сиреневые взрывы, а там, глядишь, и липа заструится желтым медом.