Молодость — это мировоззрение, а не возрастное состояние, Молодость — это идеологическая платформа, а не переходный период в жизни человека. Можно быть молодым в семьдесят и стариком в двадцать.

Платформа молодежи: максимум ответственности перед личностью, минимум — перед обществом.

Долой стариков, правящих миром! Долой государства, перемалывающие личность на мусор! Да здравствуют все виды радости и наслаждения!

Слава анархии!

Слава хаосу!

Класс молодежи заявит о себе во весь голос. Это будет всеобщий поход против стариковщины — рабской идеологии людей, павших на колени перед ими же придуманным идолом. Государства и страны падут. Нации прекратят существование. Границы лопнут, как гнилые нити. Людей объединяет наслаждение, а не идеология. Радость хлынет через таможенные барьеры и предрассудки. Для наслаждения нет различий в цвете кожи, национальности или богатстве. Капиталист и рабочий, черный, белый и желтый — категории и отличия, придуманные стариками. Расовая ненависть и классовая борьба — порождения стариковщины, стариковского способа мыслить, чувствовать, предвидеть. Все худшее уйдет из жизни мира, когда людям будет обеспечено постоянное счастье, а не эфемериды сегодняшнего потребительского рая.

Класс молодежи низвергнет выспренние идолы, расставленные стариками для приманки идиотов. Богатство, слава, почет, власть? Призраки, призраки, тысячу раз призраки! Достигнув их, вы не обретете Счастья. Долой их! Учение, знание, эрудиция, открытия? Призраки, миллион раз призраки! Оставить из них только те, что ведут по прямому пути счастья, остальные — прочь, прочь, прочь! Промышленность, техника, скорости, логические машины? Все это работает на государство, для государства и во имя государства. Они порабощают человека и убивают в нем радость. Поэтому долой города-гиганты, сверхскоростные аппараты, долой взбесившуюся технику! Можно оставить думающие машины. Пусть думают над тем, как сделать человеку еще приятнее.

Мы будем убивать смехом, разить улыбкой, побеждать радостью.

Удовольствие наш обоюдоострый меч.

Долой стариков и стариковщину!

Да здравствует победа класса молодежи!

И все, и все равны перед Счастьем!

Я поведу вас вперед, мои мальчики и девочки, я не брошу вас на нелегком пути к победе!«…Доктор Трири развернул и тотчас захлопнул тетрадь, где на первой странице его нервным патологическим почерком было начертано:

«Апогей».

Доктор Трири обессиленно и сладостно вытянулся в кресле. Руки похолодели, на лбу выступил холодный пот, по лицу разлилась смертная бледность.

«Снова вегетативка шалит, нужно опять принимать микстуру, внутреннее волнение не проходит бесследно. Нервы, нервы, как вернуть вам прежнюю силу тех времен, когда он мог по пять, по шесть часов подряд выступать перед самыми разными аудиториями, и ни малейшей усталости, ни сухости во рту, ни сердцебиений — ничего, абсолютно ничего. Сейчас не то. Видение величественных картин будущего буквально разбивает его. И почему? Ведь никогда не курил, не пил, наркотиков этих проклятых не принимал, к лекарствам, к химии этой, относился с осторожностью и отвращением…»

Евгений застал друга лежащим на койке в одних трусах. Иванов был красным и злым. При появлении соотечественника он перевернулся лицом к стенке.

«Какая муха его укусила? — удивился Кулановский. — А впрочем, аллах с ним. Не хочу ни о чем думать. Не хочу соображать. Мозги вытекают. И все же, чем-то он недоволен? Или, точнее, кем? Методом исключения прихожу к выводу, что мной. Почему?» — Хочешь кока-колы? — возможно приветливее обратился он к Альберту. Ответом, как бы сказал Ик, было молчание.

— Как хошь… Только что из холодильника. Кола ледовая, жгучая, бедовая.

Альберт резко сел на койке.

— Слушай, Женька, как же все-таки получается?

— Об чем речь, милой?

— Ты мне сказал о лекции этого подонка Трири?

— Я.

— Почему же сам не пришел?

Женя развел руками.

— Понимаешь, обстоятельства всякие и…Лоис.

— Да, да, Лоис, любовь, солнце, вода, ветер! Мильон объективных причин. А я пошел. Пошел из-за тебя. И должен был выслушать всю чушь, которую нес досточтимый доктор.

— Надеюсь, там было не слишком жарко? Успокой меня. Иначе я буду думать, что ты перегрелся. Чем же перенапрягая твои мозги бедный проповедник?

— Он сволочь. Беспардонная, чудовищная спекуляция на некоторых особенностях развития науки. Такого я еще никогда не слышал! Это очень умная и опасная сволочь. Я не мог молчать, Женя…

— Ты выступал?

— Я-то выступал, а вот где ты был, скажи на милость? И как ты так здорово все умеешь устраивать: втравить человека, а сам в кусты!

— Ладно, — примирительно сказал Кулановский, — не кипятись. Так получилось. Выпей содовой со льдом, и все пройдет.

— Дело не в этом! Как ты не понимаешь? Если бы ты там был… У меня нет слов, нет точных слов, чтобы объяснить, какая сволочь этот Трири! Я же все время одергивал тебя, чтобы ты не совал свой нос куда не следует, а теперь я, я говорю тебе, что этого нельзя так оставить. Это фашист, человеконенавистник новой формации, отлично эрудированный, холодный фокусник, который может принести страшные беды. На Западе за таким многие пойдут…

— Да мало ли здесь таких! Нельзя же из-за каждого сумасшедшего…

— Он не сумасшедший.

— Значит, лжец, демагог…

— И лжец, и демагог. Но тонкий, умный, артистичный. Он на две головы выше любого политикана. Он обращается к чувству, и к разуму, и к вере. За ним пойдут не только идиоты.

Кулановский впервые видел Альберта таким взволнованным. Он начал понимать, что дело с этим иезуитом химических наук действительно обстоит серьезно. И, как бы угадав его мысль, Альберт сказал:

— Это реальная опасность. Мы с тобой вчера полушутили, что твои зайцы могут взорвать пароход. Трири способны тихо взорвать мир.

— Что же делать? — растерянно спросил Евгений. Ему стало стыдно, что в столь серьезный момент он беззаботно флиртовал с Лоис. — Может, все-таки выпьешь стаканчик? — искательно заглядывая в глаза Альберту, предложил он.

— Ну тебя к черту! Ты бы послушал, что нес доктор Трири! Таких за решетку надо прятать!

— Могу себе представить. Наслышан, как-никак. Наслаждение как универсальный спаситель человечества.

— Именно! — опять взъярился Альберт и машинально отпил из стакана. — Но об этом он подробно будет распространяться в своей программе Утверждения. Пока он в основном обрушился на науку и ученых. Гад проклятый, я ему показал, какие логические ляпы он допустил в своих выпадах против науки. О, как всякий перебежчик, он отлично знает уязвимые места преданного им лагеря. Ну я ему задал!

— Что же ты ему сказал?

— Прежде всего, что на трудностях научного развития спекулировали не один раз и он не первооткрыватель в этом деле. Во-вторых, я ему сказал, что действительно в любой отрасли знания есть свой закон, закон с большой буквы. И этот закон не нужно объяснять, он сам объясняет природу, а его следует использовать для развития науки и практических целей. Затем я ему сказал, впрочем, я не успел, так как началась заварушка, с палубы стали тащить этого остолопа, поднялся крик, и наша дискуссия оборвалась.

— Беспокойный корабль, — вздохнул Евгений. — Все время какие-то волнения. Ох, чует моя душа бурю! Кстати, предварительные данные показывают, что замеченные мной зайцы — самые настоящие гангстеры.

— Нет, — сказал твердо Альберт. — Гангстеры — это заблудшие овцы. Основная задача: набить морду доктору Трири.

— Как ты себе это представляешь?

— Его нужно убить морально. Показать слушателям, что перед ними выступает негодяй, преступник и шут гороховый.

— А если и слушатели… того?

— Что?

— Вполне достойны доктора Трири. Что тогда?

Альберт подумал.

— Ты прав. Каков поп, таков и приход. Судя по негюторым, не скажешь, что доктор выступал перед квалифицированной аудиторией. Многие пришли посмеяться, как в мюзик-холл. Совмещение приятного с полезным. Загар и возвышенные речи полубезумного проповедника. Понимаешь?