- Что же вы предлагаете, граф? – император Александр подошёл к своей гордости – центральноафриканским орхидеям, и с нежностью отца рассматривал их бледные, словно мёртвые лепестки, окрашенные  на краю бутона рыхлыми  багровыми пятнами, так напоминавшими кровь:

- « Сладкомедвяного лотоса каждый отведал, мгновенно

Все позабыл я и, утратив желанье назад воротиться,

Вдруг захотел в стране латофагов остаться,

Чтоб вкусный Лотос собирать,

Навсегда от своей отказавшись отчизны…»

- Это орхидеи, а не лотосы, государь…- поправил Аракчеев. Александр приблизил своё лицо к лицу Аракчеева так близко, что тот ощутил его больное невкусное дыхание:

- А я знаю, граф… Вы думаете, я не знаю?. Смотрю на орхидеи, а читаю про лотосы…  Так какой вы, граф, предлагаете выход в ваших столь запутанных государственных делах?

- В тех беседах, что ведут между собой мужчина и женщина, наиболее важные, государь ведутся в постели. Со времён Петра Великого русские императоры из поколения в поколение женятся на немках. С каждым браком русской крови в царях всё меньше и меньше. Если Петр был чистокровным русским, то его дочь, Елизавета Петровна – уже наполовину немка, а вы ,государь, - уже на 90 с лишним процентов – нерусский человек. Постельные же нашёптывания немок обходятся России ещё дороже, чем нечистота крови её государей.

- Короче, короче, граф! Вы чересчур увлеклись генетикой…- теперь царь подошёл к искусственному озерцу в центре оранжереи и любовался прекрасными  зелёными островами с жёлтой каймой викторий-регий.

- Я предлагаю немедленно выслать из России баварского посла фон Цейтлера, баденского консула фон Шмундта, совместно с царицей занимающихся политическим давление на вас в интересах южногерманских государств...

          - А также выслать всех жидов, запретить табак и картофель, приказать жрать репу с постным маслом и залезть на ветку к макакам…- язвительно продолжил Александр.

- Я не шучу, - голос Аракчеева дрогнул, он сознавал, что разговаривает с императором чересчур резко, по-другому не получалось: - Вам  следует немедленно, государь, развестись с немкой Елизаветой, позорящей вас своим развратным поведением, и жениться на русской.  Я знаю только одну, мою жену – Настасью Минкину, и от чистого сердца предлагаю её вам, государь, вместо императрицы в жёны…

          Настасья Минкина конфузливо поклонилась. Государь от неожиданности выронил стеклянную мензуру, она со звоном разбилась о рисованную стеклянную чешскую плитку.

- Так ты что… предлагаешь свою жену вместо моей?..

- Так точно, государь,  Настасью Минкину вместо Елизаветы Алексеевны… приношу на жертвенник государства российского. Моя жена чистокровная русская, прекрасная хозяйка, исключительных душевных качеств, способна к деторождению. Вместо порочной  Lise … Аракчеев выпрямился, превратившись в камень.

- Вы же знаете, государь, у меня только одна радость – пробормотала Настасья Минкина, потупившись…

- Но она же из крестьянок… твоя морганатическая супруга…- пробормотал ошеломлённый государь.

- Недавно мы обвенчались, по закону… Из неё будет лучшая императри…

- Впрочем, какое это имеет отношение… Да что же это я…Да вы в своём уме?! Пошёл вон! Пошёл вон! Пошли вон!- страшно закричал Александр.

          Аракчеев и Минкина с поклонами, зашаркав туфлями, заспешили к выходу. Навстречу им попались, прибежавшие на крик в лёгком игривом сарафанчике Lise и её сын от Александра. Отрок, страдавший тяжёлой идиотией.

- Саша! Саша! Ради Бога, не волнуйся! Тебе нельзя волноваться! – закричала Lise.

- Папа! Папа! – монотонно лепетал идиот.

- Русский граф! Подобрал крепостную, жил  невенчанный, обвенчался и смеет ещё предлагать…- Почувствовав слабость, Александр пошатнулся. Lisе подхватила его.

-   Lisе , если б ты знала, как меня утомила эта вечная российская дилемма – славянофилы и западники…

- Всем, Саша, мил не будешь…

- Ты меня любишь, Lisе?

- Да, да, да чадо моё…

- Не называй меня чадом. Мне не нравится. Я всё-таки выиграл войну с Бонапартом…

- И освободил Германию! Ах, Германия, там цивилизация, здесь, в России, самое непотребное варварство!

- Lisе, сердечная Lisе, как я устал царствовать!  Я хотел бы жить в маленькой уютной хижине где-нибудь на берегу Рейна или Енисея…- Александр положил Глову на плечо Lisе.

- Лучше Рейна…- улыбнувшись, Lisе нежно поцеловала Александра.

          Оба они обернулись. Фарфоровая чашка, схваченная со стола мальчиком идиотом, разбилась об пол. Ребёнок, урча как зверь и строя бессмысленные рожи, принялся тут же играть осколками.

- У нас ещё будут дети, Lisе? Наследник престола?

- Будут , Саша! Обязательно будут!

          Через приоткрытые двери за Александром и императрицей наблюдали Аракчеев и Минкина.

- Вот, видишь, я же говорила, что он мной побрезгует…- прошептала Минкина красному, как рак, Аракчееву. Но тот смотрел на идиота, копошившегося на полу с осколками фарфоровой чашки:

- Вот оно – будущее России!

                                                        *  *  *

          Беззубая старуха в сером шерстяном платке и чёрной кацавейке показала Александру, как пройти. По стертым осыпающимся камням он спустился в мрак склепа.  Заскрипела окованная литым железом дверь. Колыхнулась от ветра лампада перед ликом господним.

          Здесь в заброшенной гробнице на Васильевском кладбище таился в посту архимандрит Фотий.

- Старец молится… - грозно приложила старуха палец к губам  и исчезла во мраке.

          Посредине склепа, слабо освещённого лишь мерцающей лампадой да полосами света, падавшими через редкие расселины в потолке, стоял каменный гроб. В гробу с широко открытыми в пространство глазами  в простой монашеской рясе лежал Фотий. Слышалось:

- Говорят третьи: то добро, что творит доброе людям. Но есть ли такое? Что добро одному, другому зло: рабу добро – его свобода, господину – рабство раба; богатому – в сохранении благ его, бедному – чтоб погиб богатый; отверженному, чтобы покорить отвергающему, чтобы не покориться; нелюбимому, чтобы полюбила его, счастливому, чтобы отвергла всех, кроме него; живущему, чтобы не умирать, рождающемуся, чтобы умерли и очистили ему место под солнцем; человеку – в гибели зверей, зверям – в гибели человека… Вот принято между людьми, что творить добро и любовь лучше, чем творить зло и ненависть. Но и это скрыто: ибо если есть возмездие, то лучше человеку себя принести в жертву, а если нет его, то лучше взять свою долю на земле… Много придумано знаний, но не придумано жизни и счастья, чтобы наполнить их. Не дольше ли всех жил Мафусаил , но и он умер; не счастливее ли всех был Иов, но его съедала скорбь.

- Странная молитва у тебя, святой отец, очень странная…- прервал царь старца, входя в полосу света и пытаясь получше рассмотреть худое с восковой желтизной лицо Фотия с глубоко посаженными пронзительными глазами под насупленными седеющими бровями. – Сразу и не поймёшь, кому больше молишься Богу или Сатане…

- Ни что не рождается из мрака и пустоты, - спокойно отвечал  старец, поднимаясь из гроба, - но имеет одно начало. Если есть Бог, то всё от него, даже богохульство. В молитве – главная вещь – искренность, слова – то найдутся. В гробу живу, готов всегда и к смерти, и к воскресению из мёртвых…- объяснил Фотий, предупреждая вопрос Александра.  Он внимательно изучал высокую согбенную фигуру царя в военной шинели. Помолчали.

- Исповедоваться пришёл, - сказал царь.- Показался ты, Фотий, достойный царского исповедания.

- Так ты же  - сам глава русской церкви.  Со времён Петра вы, цари, патриархов отменили. И церковью и миром правите… У себя и исповедуйся.

- Не юродствую отец, тошно мне.

- Постишься?

- Пощусь.

          Нагнув голову царя, Фотий поставил его на колени, накрыл епитрахилью.