Я с некоторой опаской прошел мимо большой наковальни, мимо лыжи от самолета, перешагнул груду железа и оказался в комнате-мастерской.

Седой человек лет сорока поднял над глазом монокль, потрогал кнопки на моем аппарате.

— Хорошо. Вечерком заходите.

Так я познакомился с Андреем Сергеевичем Сироткиным. Аппарат работал исправно. Но я еще много раз заходил в мастерскую, чтобы поглядеть на работу водопроводного мастера.

Заходят в мастерскую два штурмана, кладут на стол два астрокомпаса самолетов Ил-18.

— Не знаем, что делать. Так собраны на заводе — в Южную Америку улетим вместо Европы.

Водопроводчик поднимает монокль, молча разглядывает сложные астрокомпасы.

— Хорошо. Вечерком заходите…

Проходит геофизик Петя Астахов, ставит на верстачок ящик. В ящике — еще ящик, потом еще. А там — сверхточный хронометр. Надо его перестроить, чтобы замыкал ток один раз в девяносто секунд.

— Хорошо. Посмотрю…

Геофизик облегченно вздыхает:

— Андрей Сергеевич, за эту штуку в Ленинграде мастера не брались…

В мастерской по соседству с пинцетами большие тиски, кузнечная наковальня и какой-то прибор, спрятанный под стеклянный колпак. Полный десяток готовых и еще не готовых заказов: часы, кинокамера, мясорубка, машина для проявления пленки, зажигалка, секундомер, пишущая машинка, объектив, машина для бурения льда. В городе это богатство пришлось бы поместить в пяти мастерских. Тут все делает один человек.

— Водопроводчик… Это что, в шутку?

— Да нет. У него главное дело — вода, отопление. А это так, между прочим…

* * *

И еще один человек за нашим столом — штурман Тихон Михайлович Палиевский.

Его комната по соседству с моей в доме под снегом. У штурмана всегда наготове душистый чай. Можно ворошить старые полетные карты и колоть орехи куском песчаника с острова Хасуэлла. Сегодня Тихон Михайлович лежит на кровати, задрав кверху ноги, и, кажется, в пятый раз читает радиограмму от друга, который летает где-то над Северным полюсом.

Тихон Михайлович тоже летал над Северным полюсом. Третий год летает у Южного полюса. Колем орехи. Говорим о житье-бытье в Антарктиде.

— Был у меня полет… Не знаю, седые волосы появляются постепенно у человека, или сразу в какой-нибудь час? Этот полет был два с половиной часа. Самые трудные полтораста минут в моей жизни. Все до мелочи помню. Угол сноса был двадцать четыре градуса, число — 24 марта…

Много летали, а в тот раз подумали: конец, будут ребята справлять поминки…

Надо было срочно вывезти людей со станции «Комсомольская». Это по дороге к «Востоку». Километров сто не дошел — вышло горючее. Мороз под семьдесят. Летать нельзя. Но если не вывезти, люди погибнут. Полетели. Пилотом был Яков Яковлевич Дмитриев. Сели около поезда.

Быстро посадили людей. Взлетать нельзя — обнаружили неполадку. Представляешь, что за ремонт при таком-то морозе! Целый день провозились. Потом пять часов грели моторы.

Бензину осталось — только-только добраться до «Пионерской». Это первая станция между Мирным и «Комсомольской». Вся станция — один домик в снегу.

Ночь. Даем полный газ — машина ни с места. Снег от мороза сделался, как песок, не идут лыжи, и все. Собрали фуфайки, все лохмотья, какие были. Уложили на полосу, облили бензином. По этой полосе и взлетели. А ночь приготовила еще одну «радость» — шторм! Переглянулись с пилотом: да-а… Чернильная темень. Где земля, где небо… Огоньков на крыльях не видно. По радио чувствуем: Мирный волнуется. «Пионерская» тоже волнуется. А нам нельзя волноваться. Собрался в комок, считаю километры, скорость и угол снова. Выйти на станцию — все равно что маковое зерно на полу в темноте разыскать. А на земле уже настоящая буря. В Мирном не чают увидеться с нами. Подбадривают. По этим бодрым словам чувствуем: положение — хуже некуда…

Загораются красные лампочки — горючего остается минут на десять. По всем расчетам станция должна быть где-то внизу. По-прежнему ни огонька. Прибор показал: проходим радиостанцию. Значит, полоса прямо по курсу. Днем бы мы увидели два ряда бочек. Теперь эти бочки для нас страшнее торпед. Берем круто в сторону.

Высота — сорок метров… еще меньше… Не видя земли, опускаемся в темноту. Удар. Тряска. Стрелка альтиметра дрожит на нуле. Земля! Никто ни слова. Открываем дверь — сущий ад, снежный ветер с ног валит. Не выключаем прожектор — может, увидят? Сами видим только ревущую темноту. Нас увидели. Подходят люди, держатся за веревку, чтобы не потеряться. Врач Володя Гаврилов первым вскарабкался в самолет: «Живы?!» Обнимают, чуть не плачут от радости. «Мы вам дали шестьдесят восемь ракет…» — «Мы ни одной ракеты не видели…»

— Вот какие бывают минуты… — Тихон Михайлович берет камень, колет пару орехов.

Потом опять читает телеграмму от друга из Арктики. С телеграммой и засыпает…

* * *

Шесть людей за нашим столом. Шесть человек, без выбора, из тех, которые зимовали в Антарктике.

Судьба упряжки

В кают-компании зашла речь о собаках.

— А вы знаете историю на станции Сева?..

Японская станция Сева приютилась на антарктическом острове в двух тысячах с лишним километрах от Мирного. Там жили одиннадцать зимовщиков и пятнадцать ездовых собак. На станцию двигалась смена. Но ледокол «Сойя» поломал во льдах винт и запросил по радио помощи. Американский корабль вывел «Сойю» из ледовой ловушки. О высадке смены нельзя было и думать — на станции кончились продукты, а запас аварийный унесло вместе с айсбергом, на который продукты выгрузили. Надо было спасать людей.

Портилась погода. Легкий американский вертолет сумел два раза приземлиться на острове. Одиннадцать зимовщиков удалось вывезти на корабль. Третий раз вертолет с корабля не поднялся. Бросили имущество, приборы, и самое главное — на привязи осталось пятнадцать собак.

В японской печати поднялась буря. Общество покровительства животным требовало суда над полярниками. 6 июля 1958 года в городе Осака поставили мраморный памятник: «Пятнадцати лайкам, погибшим от голода в Антарктиде».

Через год японцы вернулись на станцию Сева. Радость и удивление! Навстречу вертолету, приветливо махая хвостами, бежали две лайки. Уцелевшие псы оборвали привязи, питались пингвинами. Ровно год собаки жили в Антарктиде без человека.

Волосан.

* * *

Пять собак живут в Мирном. Характеры разные, как у людей. Пожалуй, только Малыш и Мирный имеют сходство — оба глупы и трусливы. Дерутся по пустяку, а в большой драке ждут, когда окажется слабый, на него и кидаются. Оба ласковы и безобидны. Их терпят и даже любят. Считают: глупость с возрастом у собаки проходит. Ссылаются на Механика, который будто бы тоже не слыл Сократом.

— Механик!

Из-под снега вылетает здоровый пес, крутит хвостом, ждет мяса или хотя бы ласки. Механик не знает: его позвали для того, чтобы новый человек увидел собачью слабость.

— Волосан!

При этом слове Механик кидается в ближайшую щель. Через минуту он понимает, что обманули, — Волосана поблизости нет. Вылезает и понуро идет в домик к механикам. Это лучшее место в поселке. Под лестницей ворох пакли.

Лежи, размышляй. Проходят пахнущие соляркой люди, треплют загривок шершавыми пальцами. Тут всегда найдешь защиту от Волосана. Весь поселок души в Волосане не чает.

Сашка Дряхлов, радист с передающей станции, приходит обедать с жестяным ведерком.

Ведерко для Волосана. Выйдет, приставит два пальца к губам. Свист. От домика с антеннами отрывается темная точка. Точка растет, растет и превращается в сильного и красивого Волосана.

Последний прыжок через яму, и пес упирается в Сашкину грудь передними лапами.

— Волосан. Волосанчик…

Собака падает около ног. Катается по снегу, вьется вьюном от радости, лижет Сашкину драную куртку.