Прибежал Виктор и радостно крикнул:

— Николай Федорович! Пшеница зацвела!

Все население Землеграда, как в тот день, когда прокладывали первую борозду, отправилось на поле. И Батыгин тяжело зашагал вместе со всеми.

Пшеница цвела, и ветер нес над полем зеленоватые облачка пыльцы.

— Понимаете теперь, почему мы взяли с собой только ветроопыляемые растения? — спросил Батыгин. — Ведь на Венере нет насекомых, и вся наша затея провалилась бы, если бы мы не учли этого обстоятельства… А в том, что на Венере дуют ветры — сомневаться не приходилось! Через тридцать-сорок лет здесь будет в миллионы раз больше жизни, чем мы завезли!..

На следующий день Шатков доложил, что батискаф готов к погружению.

— Что ж, начинайте, — сказал Батыгин, а Виктор, которому Громов так и не уступил своего места, горько вздохнул. — Счастливого погружения!

Батискаф своим ходом вышел из реки в море и исчез под водой. В небольшой кабинке было очень тесно — Шатков и Громов сидели, вплотную прижавшись друг к другу.

В лучах прожектора, освещавшего темную воду, изредка мелькали тени подводных обитателей. Внезапно картина резко изменилась: вокруг батискафа засеребрилась, закопошилась сплошная масса каких-то мелких, быстро прыгающих в воде существ. Это было настолько неожиданно, что даже всезнающий астрозоолог Шатков растерялся:

— Что это? — спросил он у Громова.

Громов с неменьшим удивлением рассматривал крохотные создания, но внезапно его осенило:

— «Призрачное дно»! — сказал он. — Это «призрачное дно»!

— Правильно! — поддержал Шатков. — Горизонт океана, заселенный так плотно, что звуковая волна отражается от него. Но ты обратил внимание на разницу в глубине? На Земле «призрачное дно» находится примерно на глубине ста пятидесяти метров, а на Венере — семидесяти-восьмидесяти. Из-за постоянного облачного слоя солнечные лучи проникают в воду лишь на небольшую глубину, и зона фотосинтеза здесь совсем маломощна!

— Да, — согласился Громов.

— А это означает, что мы не можем рассчитывать на богатую жизнь в абиссальной толще океана — слишком мало пищи поступает туда…

— Ну, с этим я не соглашусь — пищи должно хватить! — Громов подумал и добавил: — Очень уж мне хочется посмотреть этих диковинных глубоководных рыб!

— Мало ли, что хочется! — возразил Шатков.

«Призрачное дно» осталось наверху. Батискаф погрузился в ту часть океана, куда никогда не проникают солнечные лучи, процеженные сквозь облака.

— Абиссаль, — коротко сказал Шатков. — Приступаем к специальным наблюдениям.

Но «наблюдать», собственно говоря, было нечего: сколько ни всматривались Шатков и Громов, им ничего не удавалось заметить в освещенном столбе воды.

— Н-да, невесело, — заключил Шатков.

А Громов все смотрел в окошко, надеясь увидеть причудливую рыбу.

К сожалению, прогноз Шаткова оправдался: они спустились на глубину более километра, но ниже «призрачного дна» жизни не обнаружили…

— Дело тут не только в недостатке питания, — объяснял Шатков погрустневшему астроботанику. — Глубоководная фауна всегда возникает позднее мелководной, и на Венере она, видимо, еще не успела сформироваться.

— Как жаль! — неутешно вздыхал Громов. — Как жаль! Ведь на Земле мне не придется заниматься абиссалогией!

— Зато ты первый начал абиссалогические исследования на Венере. А если учесть, что в задачи абиссалогии входит изучение не только животных, но вообще природных условий в глубинных частях океана, то мы свое дело сделали…

А Батыгин по-прежнему сидел на берегу в шезлонге, тепло укрытый шерстяным одеялом. Костик держал постоянную связь с батискафом, и Батыгин знал, что исследователи достигли и миновали «призрачное дно», что батискаф погрузился в безжизненную, еще не заселенную зону океана. Все это было очень интересно, и Батыгин охотно выслушивал сообщения Костика и сам расспрашивал, уточняя детали, но иногда казалось ему, что невидимая дымка времени отделяет его и от Костика, и от Виктора, бродящего по берегу, и от Шаткова и Громова; что он уже не современник их, что он в прошлом и смотрит из этого прошлого на них, своих потомков, продолжающих начатое им дело, к которому он уже не имеет прямого отношения, потому что он не здесь, а в другом мире, в мире прошлого…

Он не один был там — он чувствовал рядом товарищей по первому космическому путешествию, друзей, с которыми пятьдесят лет назад лазал по крышам, гонял голубей, мечтал; в мире настоящего он не встретил бы и половины из них, но здесь они собрались все, и Батыгин радовался, что смог еще раз увидеть их. В мире прошлого он встретил и тех, кто в годы его молодости были или казались ему стариками. Эти люди, еще на заре социализма начавшие выковывать новый тип человеческого характера, теперь словно спрашивали отчет с него, Батыгина, и он отчитывался, но не словами: он просто предлагал им посмотреть на своих учеников и соратников… И конечно же в этом мире прошлого он встретил жену, — встретил человека, разделившего с ним все невзгоды и успехи долгой жизни. Ей не суждено было дожить до его последней экспедиции, но она первая узнала о замысле. Он попрощался с ней перед вылетом, но сейчас она и сама могла убедиться, что он сдержал слово, что он на Венере и что над Утренней звездой скоро займется заря новой жизни, жизни, управляемой разумным, чистым человеком… Батыгин не чувствовал, что отделен от Земли многими миллионами километров. В мире прошлого, как, впрочем, и в мире будущего, все было едино, неразрывно. И Батыгин ничуть не удивился бы, увидев здесь, на Венере, склоненные до земли березы и услышав шорох моросящего листопада, как не удивлялся другим земным картинам: низкому осеннему небу над крышами Землеграда, шуму волн и влажному ветру, дувшему с океана. Ведь действительно все это могло быть на Земле: и волны, бьющие в пустой берег, и ржавая пена, клочьями падающая у самых ног… И действительно будет так: ветви плакучих берез опустятся на Венере к самой земле, желтая листва прикроет почву, побуреет под затяжными дождями, а когда запорошат декабрьские снега, — исчезнет под белым покровом… Зато весною, когда снега стекут в моря и реки, чуткое ухо уловит слабое шевеление в прошлогодней листве, а внимательный наблюдатель, если у него хватит терпения тихо посидеть в пробуждающемся лесу, заметит, как бурые листики один за другим чуть-чуть приподнимаются над почвою, чтобы дать воздух и свет крепким зеленым росткам, пробивающимся на волю…

За серой пеленою мелкого частого дождя Батыгин разглядел корпус батискафа: подводное судно всплыло и приближалось к берегу; неслышно подошел Виктор и набросил поверх одеял прорезиненный плащ.

«Да, так будет, — заключил Батыгин, возвращаясь к прежним мыслям. — И для того чтобы было так, а не иначе, через три-четыре месяца, весною, все люди, прилетевшие на Венеру, разобьются на небольшие отряды и разъедутся в разные стороны, чтобы бросить в мертвую землю семена жизни… Они переплывут океан, пересекут материк, пролетят над горными хребтами. И они сделают свое дело — такое простое и будничное внешне… А когда они возвратятся на Землю, а он навсегда останется здесь, Венера зазеленеет, буйные травы зашелестят на ней, и он, быть может, услышит их шелест… Да, люди сделают свое дело, простое, будничное, но великое, сделают, хотя почти никому из них не придется увидеть Венеру преображенной, не придется узнать, что не зря рисковали они, не зря покидали Землю, не зря каждый трудился за десятерых, не требуя и не желая отдыха… И не в этом ли величие нового человека коммунистической закалки, что работает он во имя будущего, не ожидая ни награды, ни даже счастья увидеть собственными глазами результаты своего труда?..

Да, они посеют жизнь на Венере и улетят. Их звездолет пересечет еще раз космическое пространство и в точно рассчитанном месте выйдет на орбиту Земли. Они не промахнутся, как бедняга Джефферс, уже, наверное, погибший где-то в безднах космоса… На подмосковном астродроме они увидят своих родных, близких, знакомых — всех, всех, кого ему, Батыгину, уже не суждено увидеть.