Антуан Володин

Дондог

Часть I

ДЕТИ

1

Черный коридор

По грязным плиткам коридора задребезжала консервная банка. Дондог, по-моему, едва задел ее левой ногой, но она тем не менее покатилась. В сгустившейся полумгле было не разобрать, из-под чего эта банка — из-под пива или колы. Пустотелый, легкий алюминиевый цилиндр продолжал свой шумный путь, потом остановился, не иначе прилип к более тяжелым, более липким отбросам.

Пол шел под уклон. Как и повсюду в Сити, каменщики, пристраивая новые жилые массивы к уже существующим, пустили горизонтальность на самотек, посчитав, что, застыв, цемент сдюжит, а стены в любом случае просядут и сведут на нет все усилия строителей. Поэтому коридор выглядел словно грязная, отвратительно выделанная кишка. Воняло жареным чесноком, рыбьими потрохами, прогорклой сыростью, разило трущобами, в которых пыталось выжить отребье низших рас, смердело крысиной мочой, разложением, гнусной старостью почти любой вещи. В тридцати шагах за приоткрытой решеткой виднелась лестница наверх, на шестой этаж. Возможно, на шестой. Из-за того, что пришлось пробираться узкими проходами, которые то и дело вынуждали спускаться на несколько метров, или наклонными промежуточными уровнями, что вели из одного здания в другое, Дондог потерял все ориентиры. Он уже не мог сказать, где в Сити находится, насколько глубоко в него проник, на какую высоту, и в настоящий момент продвигался вперед по узкому проходу, который относил к окрестностям пятого этажа. За ромбами многостворчатой решетки на ступенях брезжил слабый зеленоватый отблеск. Должно быть, чуть дальше тщилась осветить помещение лампа дневного света.

Когда затих последний отголосок металлического громыхания, Дондог осторожно продвинулся на пару шагов и замер.

Не зная поначалу, на чем сосредоточить свою мысль, он представил себе банку, наткнувшуюся на куриные кости или недоеденный рис, представил тараканов, исследующих этот странный предмет, настороже, в волнении перебирая антеннами, неподвижных, как и он сам.

Все было более или менее спокойно.

Вслед за тараканами в голове у Дондога всплыли четыре имени.

Джесси Лоо.

Тонни Бронкс.

Гюльмюз Корсаков.

Элиана Хочкисс.

Он едва слышно пробормотал их, ибо его память, чтобы работать, нуждалась в языке. Затем вздохнул.

Из недр здания доносился шум моторов: это насосы перегоняли в резервуары на крыше воду из скважин. На их равномерную вибрацию накладывался гомон телевизионного сериала, музыка и лепет нескольких радиопередач. Очевидно, обитатели Сити принадлежали разным этносам. Дондог навострил уши, за десятилетия привыкшие к интернациональной лагерной тарабарщине, и узнал ту смесь наречий, которая распускается пышным цветом только за колючей проволокой и которую ему представилась возможность осваивать всю свою жизнь. Тем не менее ему так и не удалось целиком разобрать ни одной внятной фразы. Все было искажено, как будто в дурном сне или когда, к примеру, пытаешься понять, что с грехом пополам мямлит по-монгольски американец, или разобрать исковерканный немцем чиу-чоу, или еще того хуже.

Этажом ниже кто-то забил в доску два гвоздя, и снова воцарилось спокойствие.

Дондог истекал потом. Он не переодевался с того момента, как вышел из лагеря, и в телогрейке, в которой он некогда ходил на лесоповал, было чертовски жарко. Дондог чувствовал, как по щекам, по бедрам, вокруг глаз, под мышками стекают капли пота. Он не двигался в тошнотворной темноте. Словно до самой смерти ему уже не захочется пошевелиться.

На языке продолжали вертеться имена, но он их не произносил. Элиана Хочкисс. С ней, про нее надо будет еще уточнить, подумалось ему.

Тем временем под каблуком Дондога, мне кажется правым, барахтался полураздавленный таракан. Барахтался для проформы. Никто его не замечал, и, по сути, он был совсем как мы, он стремительно терял интерес к собственному будущему.

Через какое-то время за спиной у Дондога открылась дверь, но не железная решетка перед ней, которая предохраняла квартиру от убийц и воров. Квартира состояла из единственной комнаты без окон, освещенной по центру неоновой лампой. В неожиданном свете Дондог предстал ночным животным, не слишком агрессивным, но до крайности неприглядным. Его отслужившая свое на лесосеках телогрейка не оставляла сомнений в том, что он не слишком преуспел в жизни — или, по крайней мере, недостаточно продвинулся в лагерной иерархии, не дослужился, чтобы выйти оттуда с почетом, в опрятном обмундировании. Какая-то женщина, рассмотрев его, поинтересовалась, что ему нужно, что он, собственно, тут, застыв в темноте, делает и не замышляет ли чего дурного. С черных ромбов высившейся между ними решетки свисала бахрома черной пыли. Решетку скреплял висячий замок.

— Я ищу одного человека, который живет на улице Ло Ян, — объяснил Дондог. — На седьмом, мне сказали, этаже.

Женщина беззастенчиво, с нескрываемой неприязнью сверлила Дондога испытующим взглядом. Ей, должно быть, настолько давно перевалило за сто, что пропала всякая нужда считать текущие десятилетия. Она все еще была настороже, сохраняя властную мину, которую слегка приструнивал, не устраняя полностью, почтенный возраст. Ее лишенная всяких прикрас одежда из темно-серой хлопчатобумажной ткани походила на одеяние мастеров кун-фу. В социальном плане она имела отношение к тому состоянию повседневной нужды, которое не мешает спать спокойно сильным мира сего, поскольку они относят его к достойной бедности. Порванные на левой лодыжке штаны открывали одеревеневшую желтую плоть.

— Кого-то, говорите, с седьмого? — переспросила старая из-за решетки.

Не так давно она абы как покрасила волосы, и теперь среди прядей проскальзывали блики сиреневого серебра, сиреневой сажи. По ту сторону этих переливов Дондог унюхал застоявшийся запах овощей с тайским рыбным соусом. На столе, по соседству с голубой керамической пиалой, лежал китайский кухонный нож, которым в случае нападения вполне можно было защищаться как секачом. В случае этнической чистки или каком другом. По стенам струилась влага. Чтобы она впитывалась, поверх были прикноплены газеты. Новости в них касались перипетий местных событий и мало что говорили Дондогу. В любом случае вот уже лет сто благими вести не были. Подвешенный в углу вентилятор настырно теребил газеты.

— Да, — подтвердил Дондог. — С седьмого, там вроде есть проход, который называют Черным коридором.

— В том закуте больше никто не живет, — сказала старая женщина.

— Что? — переспросил Дондог.

— С год назад Черный коридор выгорел при пожаре дотла, — поведала старуха.

Она подняла руку к замку, потрогала его, чтобы проверить, заперто ли, но было очевидно, что своего собеседника она не боится.

— Проводка здесь никуда не годится, — пожаловалась она. — Халявщики подключаются кто во что горазд, тянут провода во все стороны.

— Видел, — сказал Дондог. — Видел по дороге сюда.

— Там, наверху, все пошло с короткого замыкания, а потом было уже не остановить. Почти все сгорели.

— А, — прокомментировал Дондог.

— На дом огонь, к счастью, не перекинулся.

— К счастью, — согласился Дондог.

И спустя некоторое время добавил:

— Вы не знаете, сгорела ли с другими Джесси Лоо? Это ее я ищу.

— Джесси Лоо?

— Ну да, — сказал Дондог.

Старуха до поры до времени никак не реагировала. Ее лицо парализовала подобающая обстоятельствам улыбка, не слишком любезная, предназначенная в первую очередь для того, чтобы выиграть время.

— Вы ее знали? — наконец процедила она.

— Нет, — сказал Дондог.

Несмотря на неверное освещение, он сообразил, что его ответ никуда не годится. Старуха ждала отнюдь не односложной отговорки.

— Ее знал не я, а моя бабушка, — сказал он. — Давным-давно. В тридцатые. Они были подругами, вместе боролись, чтобы искоренить общее бедствие. Вместе допрашивали врагов народа, вместе шаманили. И все прочее. Входили в одну ячейку. Жизнь и лагеря их разлучили, но однажды бабушка рассказала, что видела во сне Джесси Лоо и в том же сне видела и меня — таким, каким я буду, когда мои дни подойдут к концу, когда я выйду из лагерей. В том сне Джесси Лоо жила в Сити и не растеряла своих шаманских талантов. И она помогла мне обрести память и…


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: