Здесь сгорела Маруся Василиани.

Здесь Марио Грегорян сгорел.

Здесь Горгил Чопал сгорел.

Здесь Манаме Адугай сгорела.

Здесь сгорела Буйна Йогидет.

Здесь сгорел Доди Бадаримша.

Здесь Алма Бахалян сгорела.

Здесь сгорел Дудар Брол.

Здесь Ханалгуд Болгорджи сгорел.

Здесь Дражда Бударбай сгорела.

Голливог пробурчал что-то не очень внятное; Гордон Кум бросил на него усталый взгляд, затем посмотрел вдаль, в сторону горизонта. Горизонта, собственно говоря, уже не существовало. Казалось, мы очутились на дне какого-то таза с туманными стенками, растворяющимися в парадоксальной полутьме, которая была не мраком, не сумраком, а чем-то вообще неописуемым на обычном языке гоминидов или родственных им существ. Мир, пространство которого по природе своей искривлено, концентрировал здесь всевозможные непонятные кривые и утрировал их таким образом, что угольная чернота и свинцовая серость, обозначавшие его зримые пределы, не были характерны ни для земли, ни для неба. Открывая глаза для ознакомления с пейзажем, сразу хотелось перенести внимание на не очень удаленные детали, дабы не смущать себя этой космической несуразностью. Вокруг Гордона Кума не было ничего, лишь грубая пепельная панорама, которая никак не кончалась и в то же время казалась вмурованной в стену из непроницаемых туч. Восприняв внутри себя образ голливога и этой не поддающейся определению перегородки, он захотел прикрыть глаза. Потом перевел взор на более близкий предмет. Среди руин еще торчало несколько фасадов, и на одном из них, самом высоком, какой-то человек возобновил свое медленное и абсурдное восхождение.

Гордон Кум долго следил за его продвижением. Человек поднимался с альпинистскими предосторожностями, не сползая вниз, но с остановками, которые казались очень долгими, словно в эти промежутки времени он отказывался от любых движений и поддавался действию радиации, уже не делая вид, что сопротивляется. Затем он оживал и с удвоенной энергией карабкался еще два-три метра, на этаж выше, определяя своей целью следующее окно, до которого добирался изнуренным, после чего усаживался между двумя безднами и застывал, видимо, испытывая желание покончить со всем этим, завалившись в ту или иную сторону.

Просидев какое-то время в неподвижности, он вновь зашевелился. Гордон Кум увидел, как он помялся в мучительной нерешительности, а затем полез к следующему этажу. Каждые пройденные пол метра были подвигом. Над ним находилось окно, которое, должно быть, соответствовало седьмому или восьмому этажу. Несколько долгих минут он провисел на подоконнике, потом нашел опору для ног и подтянулся. Затем совершил чудесный рывок и забрался в этот проем, выше которого не было ничего, только потухшее размытое небо. Он уселся, ногу перекинув на одну сторону, другой ногой болтая на той, где раньше была, наверное, квартира или коридор, а сейчас — ничего, кроме провала.

Над разрушенным городом было тихо, и вдруг все услышали, как человек что-то закричал.

— А этот-то, что он кричит? — спросила малиновка.

Минут тринадцать или четырнадцать царило молчание.

Человек опять закричал.

— Здесь сгорел Леонал Балтимор, — кричал мужчина.

— Это ты кричишь? — спросил голливог.

— Нет, не я, — сказал Гордон Кум. — Слитком далеко. Оттуда я кричать не могу. Это кричит тот человек.

— Это кричит тот человек, — подтвердила малиновка.

— Видишь, — сказал Гордон Кум. — Это не я.

— А я-то подумал, — сказал голливог.

Тот человек на восьмом этаже был едва виден. Он уже не кричал. А через какое-то время исчез. Возможно, провалился в пустоту, и никто не видел его падения, или же перелез на другую сторону фасада.

— Интересно, что же он кричал, — сказала малиновка.

— Он напомнил мне о Леонале Балтиморе, — сказал голливог.

— О ком? — спросил Гордон Кум.

— О Леонале Балтиморе, — сказал голливог. — Об одном из наших товарищей.

— Я уже не помню, — сказал Гордон Кум.

— А я еще немного помню, — сказал голливог. — Один из наших товарищей. Он не состоял в Партии, но все считали его одним из наших.

Они посмотрели на далекий черный фасад, на котором ни одно живое или мертвое существо не подавало признаков существования.

— Он сгорел, — сказала малиновка.

— Я уже не помню, — сказал Гордон Кум.

— Он сгорел, — сказала малиновка. — Надо сказать что-ни-будь в память и о нем.

После нескольких месяцев подполья Леонал Балтимор получил оплачиваемую официальную работу. За один доллар в неделю он залезал на крышу указанных ему домов и отгонял орлов, которые там гнездились. Изменился климат, изменилась и фауна: она обеднела потомками больших обезьян, обогатилась хищниками различных видов. Столичные улицы лежали в руинах и грудах мусора, однако высотка Коварски все еще стояла. Многие этажи были разрушены, заброшены, стены продырявлены снарядами, но она каким-то чудом все еще стояла среди каменного крошева. Внутри здания все было раскурочено, лифты сгорели, и требовалось время, веревки и сильные ноги, чтобы забраться на крышу.

Именно туда и направили Леонала Балтимора.

Ему объяснили, что таким образом он продемонстрирует свое стремление к социальной интеграции, и работа увеличит его шансы на получение гражданства. Леонал Балтимор не верил тому, что ему говорили; он плохо понимал язык тех, кто отдавал ему приказы, не имел ни малейшего представления о намерениях своих нанимателей, но рассчитывал изменить свою жизнь благодаря этому значительному еженедельному финансированию.

Орлы были большого размера и не желали подчиняться жестам Леонала Балтимора, они отказывались отступать, когда он, грозясь, приближался к ним, хлопали крыльями, кричали, открывали огромные клювы, созданные для того, чтобы сминать, расчленять и раздирать, и, в свою очередь, угрожали Леоналу Балтимору. Орлы смердят, орлы теряют грязные перья, шевеля крыльями, орлы поднимают с серой поверхности крыш серую пыль и токсичные осадки, оставшиеся после дыма от бомбежек, орлы направляются к Леоналу Балтимору с пронзительными криками, которые поэты в своих поэмах называют клекотом и связывают с идеями силы и величия, но которые на самом деле, если послушать вблизи, оказываются лишь мрачными нестройными воплями. Орлы пугают Леонала Балтимора, орлы бьют Леонала Балтимора, орлы пытаются попасть ему в лицо, выклевать глаза или разодрать шею под самым подбородком, разодрать запястья у самого основания кистей. Орлы свирепы и склонны гнездиться на верху зданий, невзирая на запрещающие инструкции, которые им зачитывают недочеловеки, оплачиваемые людьми, недочеловеки типа Леонала Балтимора, а также невзирая на то, что при обстрелах и бомбежках часто раскалываются их яйца и в клочья раздираются их птенцы. Леонал Балтимор носил с собой палку от метлы, чтобы отражать самые опасные атаки хищных птиц. Когда он, успешно изгнав орлов, спускался, все тело его было пропитано мерзкими запахами, испускаемыми орлиными подкрыльями и грудинами, в мыслях своих он не мог избавиться от смрадного орлиного дыхания и сильной вони орлиных гузок и был весь в кислом поту.

Наниматели Леонала Балтимора доверили ему обслуживание восьми высотных зданий. Среди них самой тяжелой для восхождения была высотка Коварски, но даже на менее высоких постройках ему приходилось проявлять чудеса акробатической ловкости, чтобы добраться до крыш, которые из-за последовательных налетов вражеской авиации превратились в смятые лабиринты, где распределение бетона в пространстве потеряло всякую логику.

Иногда, пока Леонал Балтимор трудился на крыше, из-за облаков появлялась вражеская авиация: она обстреливала город наугад или метила по отдельным целям, которые уже не раз поражались и, должно быть, представляли для вражеского генштаба важное символическое значение, например, дома престарелых, бывшие театры или центры по приему беженцев. Леонал Балтимор не любил оказываться под обстрелом одновременно с орлами, не любил делить с орлами, в одиночку посреди неба и пыльных облаков, риск и страх быть прошитым или сожженным, не любил ужасный пронзительный рев пролетавших самолетов, не любил потоки напалма, низвергавшиеся большими оранжевыми сгустками ниже его, в пустоту, не любил вдыхать отравленный горючим воздух, вдруг вытеснявший тот воздух, которым можно было дышать. Не любил находиться рядом с орлами под угрозой смертельной лавины. Однако во время налетов он прекращал досаждать орлам, пугливо приседал на корточки возле орлиного гнезда, и, будучи неспособен проанализировать ситуацию и положить ей конец, обращал лицо к небу и клекотал вместе с орлами.