— Я ни о чем не знаю, Камило, и ничего тебе не обещаю. Но если вскоре ты придешь ко мне с хорошей новостью, мы разопьем бутылку «Дом Периньон» урожая пятьдесят пятого года и ты сможешь называть меня Анди.

Через несколько километров за Эсперансой асфальтовое покрытие дороги обрывалось. Задрав тупорылый капот, «джип», поднимая тучи пыли, полез в гору.

— Я вас предупреждал,— ворчал Вилан, так крепко сжимая руль, что кожа на косточках натянулась.

Бернсдорф держался за раму ветрового стекла. Дорога превратилась в некое подобие тропы для вьючных животных времен Кортеса.

— Довольны? — спросил американец.— По вашему желанию мы готовы показать и это — дорогу, заканчивающуюся в нигде. И никто продолжать ее не будет. Наши возможности не безграничны! А разве на Кубе вы не видели того же: нищеты и грязи?

Бернсдорф насторожился:

— При чем тут Куба?

— Вы ведь рассказывали майору Понсе, что побывали там — до Кастро. Но тут вы ошиблись. Ему достаточно было обратиться к газетному архиву, чтобы убедиться, когда именно вы там были. К чему эти маленькие хитрости?

— Не хотел тревожить его понапрасну.

Глаза Вилана снова сузились, в них появился недобрый блеск.

— Вы недооценили майора.

— А вы советник экономический или полицейский?

— Здесь это вещи взаимосвязанные...

Бернсдорф почувствовал в словах Вилана вызов и понял: тот нервничает, раздражен. В Эсперансе Бернсдорф держал себя в руках, но здесь, наедине с Виланом, решил высказать, что он думает обо всем этом — о колодцах и священниках, о специалистах по проведению аграрной реформы и социологах, об американских землемерах и рейнджерах. Он просто не мог иначе, это рвалось наружу.

В глазах американца плавали голубые льдинки.

— Я рад, что вы не скрываете ваших прокоммунистических убеждений.

— Коммунистом я никогда не был, я социалист. Вам ли не видеть различия?

— Что ж, мне ясно. Вы хотите в своем фильме воспеть дело восставших. На денежки Фишера. Вы подали эту идею в блестящей упаковке, Фишер почуял, что на этом можно заработать, и, возможно, даже не ошибся. В кинобизнесе всякое случается... Но ваша, господин Бернсдорф, роль куда подозрительнее, чем роль американского землемера или инженера-гидролога, занимающегося к тому же вопросами безопасности. Лично ваше занятие несравненно циничнее, потому что основа фильма абсолютно лжива! Какой бы

прекрасной ни оказалась постановка, ложь остается ложью.

— Почему вы так считаете?

— И вы еще спрашиваете? Потому что с герильерос покончено, и здесь, и повсюду — в Боливии, Колумбии, Перу... Как же вы смеете после этого утверждать, будто они — победители?

— Моральная победа бывает порой важнее победы на поле битвы. Если я покажу, что попытка восстания была оправданной, и вдобавок изображу, как один из повстанцев преодолел страх перед собственной гибелью, страх перед превосходящими силами противника...

— Оправданность восстания? Сказать вам, кто препятствует развитию, из-за кого страна пребывает в нищете? Из-за герильерос! Они — причина неисчислимых бед Гватемалы, потому что отпугивают иностранный капитал.

— Разве. БОА Ридмюллера отпугнули?

— Их — нет. Тут столько полезных ископаемых: медь, цинк, свинец, прекрасная железная руда, нефтяные месторождения в девственных лесах. Но капиталовложения могли бы быть в десять раз больше!

— Пожелаю вашим монополиям приятного аппетита. Почему же они медлят сейчас, когда над герильерос одержана полная победа?

Бернсдорф проговорил эти слова спокойно; выговорившись, он чувствовал себя увереннее, хотя и понимал, что спор, по существу, бессмыслен.

«Джип» неожиданно замедлил ход: дорогу впереди преградило скатившееся, очевидно, с холма дерево. И в это мгновение прозвучал выстрел...

Стреляли откуда-то сверху, с некоторого расстояния. Вилан резко затормозил. Секунды спустя прозвучал второй выстрел, с противоположной стороны; Бернсдорф принял его даже за эхо первого. «Кто-то охотится»,— подумал он. Но поведение спутников подсказывало ему, что они другого мнения. Солдаты спрыгнули с машин, Вилан с револьвером в руке искал убежища за правым передним колесом.

— Вылезайте! И живо в укрытие! — закричал американец.

Бернсдорф повиновался, чтобы не раздражать его. Вилан весь покрылся потом, указания свои он отдавал отрывисто, лающим голосом.

От второй машины к ним подполз Фишер.

— Это стреляли из охотничьего ружья...

— Не думаю,— ответил Вилан.— Видите дерево? Кто-то устроил нам ловушку.

— Тогда дайте мне оружие,— сказал Фишер.

— Рядом с сиденьем...

Фишер взял в машине автомат и быстро разобрался, как с ним управляться. Происшествия он всерьез не воспринял, но фантазия бывшего вояки разыгралась.

— Поздравляю с началом третьей мировой войны,— съязвил Бернсдорф, увидев продюсера рядом с собой.

Фишер прицелился в невидимого врага.

— Два немца и одиннадцать «кока-кол» под предводительством янки,— пошутил он.

Ничего больше не произошло. От туч москитов звенело в ушах, стало жарко. Некоторое время все прислушивались, но ничего подозрительного не произошло. Два солдата оттащили с дороги препятствие. Это было единственное деревце на сотни метров вокруг: на склонах рос один чертополох. Может быть, естественная растительность была уничтожена напалмом. Снизу, с плато, в небо тянулись жиденькие дымы.

— Угольщики запрета на охоту не придерживаются,— заметил Вилан с такой горечью, будто дичь в округе принадлежала лично ему.— Поедем дальше?

— Если не возражаете,— ответил Фишер и попросил Роблеса сфотографировать его с оружием в руках.

— Думаю, мы видели достаточно,— сказал Бернсдорф.— Господин Вилан отвечает за нашу безопасность, не будем усложнять ему жизнь...

— Нет, до Мараньона мы доедем! — голос Вилана даже охрип от ярости.

Он сел за руль и, подняв руку, дал конвою приказ трогаться в путь. С каждым поворотом серпантина настроение Бернсдорфа ухудшалось. Взгляды, которые бросал на него Вилан, не могли не беспокоить: в зрачках его глаз тлела ненависть. Когда знаешь, что струсил — а какой трус не знает, когда именно испытал это постыдное чувство,— никогда не забудешь, кто был свидетелем. Он возненавидел Бернсдорфа, потому что тот видел его в момент слабости.

И поэтому Бернсдорф испытал облегчение, когда Вилан вновь заговорил с ним — они подъезжали к Мараньону,— пусть и для того лишь, чтобы продолжить спор.

— Я принял решение не добиваться вашего выдворения из страны,— сообщил ему Вилан негромко, с затаенной угрозой.— Это было бы нетрудно, поскольку вы пытались обмануть официальные инстанции страны, но я не вижу нужды в столь крайних мерах. Мы неделовой критики не боимся. Чего вы рассчитываете добиться вашим фильмом? В Гватемале он на экраны не выйдет, а в Европе лишний раз подтвердит, насколько наша демократия широка, какие возможности предоставляет. Распространяйтесь насчет романтики герильерос сколько вам заблагорассудится. Единственное, что нам мешает всерьез,— это коммунисты с идеями Народного фронта. А в остальном... Я даже готов пожелать вашему фильму успеха. Видите, насколько мы великодушны! Нам не до мелочей...

Ветер принес на плоскогорье дождь, его тугие струи так и хлестали по крыше дома Ридмюллера, но около одиннадцати утра сквозь тучи пробилось солнце и преобразило все вокруг. Озеро Атитлан, казавшееся час назад огромным блюдом расплавленного свинца, превратилось в овальное зеркало.

После обеда Ридмюллер пригласил всех на свою яхту, которая горделиво покачивалась на волнах у причала. На побережье озера, объяснил он, расположены двенадцать индейских селений, названных по именам двенадцати апостолов; каждое из селений отличается своей одеждой. Он хвалил индейцев за их умение приспосабливаться к меняющимся условиям жизни, рассказывал, какие они искусные ткачи. Но Кремп слушал его вполуха, ему хотелось побольше узнать о никеле, где БОА набирает горняков.