Мои новые знакомые действительно возвращаются к своей беседе, забывая обо мне, словно меня и не было. Вернее, это не беседа, а спор, причем достаточно глупый. Смысл сводится, прошу прощения за каламбур, к смыслу праздников — Нового года, Восьмого марта… всех, более менее крупных.

— … в такие дни даже настроение другое. Люди суетятся, готовятся… — Маша когда говорит, то чуть наклоняется вперед и мне приходится отвлекаться от сути ее речи, обращая внимание больше на роскошную грудь, колышащуюся под платьем.

— Ну и нафига эта головная боль? — взмахивает рукой мой толстый тезка. — Что, нельзя устроить праздник в любой день? Без нервотрепки и суеты?

— Маша права. — поддерживает девушку Коля-Швед. — Это же праздник в каждом доме, в каждой семье. Все заранее строят планы, готовят друг другу подарки…

— Вот, вот, подарки! — толстяк поднимает вверх указательный палец. — Все, ну может, не все, но большинство — точно, они тратят деньги, приобретая вещи, которые нафиг не нужны ни им, ни тем, которым они это дарят. Цветы! Зачем дарить цветы, которые через два-три дня отправятся в мусорник, лишний раз указав нам на то, что всему приходит конец и когда-нибудь мы тоже будем так гнить, выброшенные в яму в деревянном ящике.

Последнюю фразу он произносит на одном дыхании, словно боится, что его

перебьют, не дав договорить. Но все его спокойно выслушивают, а затем слово берет Вова:

— Тебя послушать, так надо сидеть дома, никуда не ходить, никого не

приглашать и никому ничего не дарить. Саня, тебе не кажется, что в такой

рутине можно помереть гораздо быстрее. От скуки.

— Не кажется. Ты, Вован, не путай божий дар с яичницей. Во-первых, я не

говорил, что веселиться не надо. Я говорил, что для этого не обязательно

иметь какой-то повод. Во-вторых, — Саня сгинает два пальца и выставляет руку впереди себя, чтобы все видели. — во-вторых, я против подарков, которые как правило, являются символами бесполезности и в основном заставляют людей напрягаться. Неважно как — финансово, морально, физически…

Влезать в такую беседу не хочется. Не то чтобы у меня нет на этот счет

своего мнения, просто… не до этого.

Что-то не так, я чувствую это, но не могу понять, что именно. Эта

неестественность ситуации напрягает, но еще больше напрягает то, что я не вижу эту ситуацию, а только лишь чувствую ее.

— … почему нельзя просто сесть за стол и устроить праздник себе и своим

друзьям без всякого повода? Все так ждут Новый год, что считают дни, которые остались до тридцать первого декабря! Через неделю… еще шесть дней… еще пять… Зачем?! Сделайте праздник двадцать пятого декабря!

— Но ведь Новый год наступает тридцать первого. Что, провести этот день,

как обычный? — с сарказмом спрашивает страшненькая Вера.

— Почему? Ради Бога, если хотите, то празднуйте и тридцать первого… Но

не надо возводить праздники в ранг культа! Ведь мы не должны подстраиваться под праздники, которые сами придумали!

Толстяк упорно несет ахинею — у меня мелькает мысль, что он накуренный.

Я смотрю на стол, который уже накрыт полностью — места свободного во всяком случае, я не вижу. Смотрю и понимаю, что не дает мне покоя.

Почему мы не садимся за стол? Где именинница?

В желудке что-то начинает бурчать, я глотаю набежавшую слюну и решаю

пойти на кухню.

Осторожно лавирую между сидящими на стульях и на полу людьми, которые впрочем не обращают на меня никакого внимания, выхожу в коридор и прислушиваюсь: кажется, на кухне кто-то говорит. Я топчусь на месте, а затем подхожу к зеркалу и начинаю поправлять воротник рубашки. Теперь мне слышно, что голос тети Оли. Слов разобрать я не могу, но отдельные фразы до меня долетают: "…никаких экцессов… все будет хорошо… музыку громко…"

Понятно. Маман делает дочери последние наказы. Не шуметь, не орать, не бить посуду… сплошные "не". И выпивки на столе нет, и компания какая-то полусумасшедшая… Куда я попал?!

Я возвращаюсь в зал и не успеваю даже дойти до того места, где я стоял — в

проеме дверей появляется тетя Оля и с нарисованной улыбочкой говорит:

— Все, ребята, прошу всех к столу. Я ухожу, отдыхайте, веселитесь…

Я думаю, что сейчас она скажет что-нибудь похожее на то, что она полминуты назад говорила Инге, но…

— … счастливо всем.

— До свидания…

— Спасибо… — прощальные фразы молодежи сливаются в один неразборчивый звук, в котором присутствует и моё "До свидания".

Интересно, а что было бы, если я чуть промедлил, а потом громко

заявил "Давай, вали"?

Пока я представляю, как бы отреагировали все, в том числе и маман с дочкой, тетя Оля уходит, а ее место занимает Инга, которая держит в руке две бутылки с шампанским. Гордо (или важно) ставит их на стол и произносит:

— Садитесь, ребята.

И сама усаживается во главе стола.

Где-то — как мне кажется, вдалеке — хлопает дверь. Я стою, удивленно глядя на Ингу.

Ладно, Бог с ним, с этикетом. Села первой и ладно.

Но, блин, что означает две бутылки шампанского? На десять человек? Я вообще эту газировку пить не могу, у меня после нее башка болит!

Хотя от такого количества вряд ли, конечно.

Но делать нечего. Я замечаю, что все уже сидят и присаживаюсь с краю

подальше от именинницы. Шампанское открывают сидящие рядом с ней Вова и Саша-толстяк. Они же и разливают — я пересиливаю себя и протягиваю свой бокал. Так получается, что мне сливают остатки из обеих бутылок — это мне кажется довольно унизительным, но я молчу.

Толстяк поднимается, чтобы произнести тост и зачем-то снимает свои очки. Откашливается и смотрит на Ингу. Та тоже поднимается.

— Инга, я хочу рассказать тебе историю. У одного человека было три сына…

Хорошо, что никто не видит, как я роняю с ложки салат на скатерть, услышав первые слова тоста. Поц, сколько же тебе лет? Я такие тосты произносил, когда мне было лет десять. У соседа книжку просил, в которой вся эта муть была напечатана про веники, лошади и еще что-то.

— … так пусть твоя красота будет такой-же неотразимой, как картина

младшего сына. За тебя, Инга!

— С днем рождения!…

— С днем рождения!…

Я тоже сую свой бокал в кучу, не особенно следя за тем, чтобы он

соприкоснулся со всеми. Наблюдаю за остальными — все пьют маленькими

глотками, словно смакуют божественный нектар и… несмотря на то, что

напитка и так немного, оставляют часть на следующий тост. Я офигеваю, но делаю тоже самое — мочу губы и ставлю бокал на стол. При таком расходовании должно хватить еще на несколько раз.

Какое-то время за столом тишина — лишь вилки и ножи стучат по тарелкам. Я исподлобья наблюдаю за ними и мне становится немного противно от всей показухи, которую они исполняют каждый по-своему.

У толстяка на лице печать раздумия — он сейчас похож на античного философа, размышляющего над очередным трактатом.

Сидящая рядом с ним Марина улыбается — непонятно с чего. Улыбка не

добродушная, а скорее дебильная. Она то и дело пытается предложить толстяку какой-нибудь салатик — после каждого такого предложения толстяк сначала раздумывает, потом с умным видом отрицательно машет головой. Толстяк пожирает оливье, стоящее прямо перед ним, пожирает со скоростью саранчи и, кажется, его не заботит, что этот салат скоро закончится благодаря лишь ему. Мне тоже хочется оливье, но я не рискую попросить сидящего рядом Шведа, чтобы тот передал мне салат. Швед занят разделкой куска заливной рыбы — неприятно наблюдать за тем, как он дотошно, причем с помощью ножа и вилки, отделяет маленькие косточки и тянет их ножом на край тарелки. Он разделал только

треть куска и я думаю, что скоро ему это надоест и он как-то сменит

тактику — либо бросит рыбу, либо начнет действовать руками.

Поднимается Маша. Она не говорит ни слова, лишь выразительно смотрит на всех и все перестают есть, взяв в руки бокалы. Я тоже беру бокал, а мой взгляд упирается в грудь девушки.