Но в этот миг, в самом разгаре своего безумия, он вдруг останавливается как вкопанный. Еще секунду огромное тело сохраняет напряженность, а затем я чувствую, как мускулы расслабляются, дрожа, будто рябь на воде.

«Пошли», — ласково говорю я. А когда мы выбираемся на берег, говорю «тпру» и треплю его по загривку. Его огромное тело дрожит подо мной. Он весь белый от пены. С трясущимися коленями я соскальзываю с его спины и рву пук травы, чтобы обтереть его. Он не делает ни единого движения, не издает ни звука, просто стоит, подрагивая, будто от холода. Я долго жду, потом беру поводья и веду его к ферме. Вдалеке я вижу мужчин, бегущих мне навстречу. Они, верно, думали, что я уже мертв. Я подхожу к ним, и они молча расступаются, чтобы дать дорогу. Подвожу серого жеребца к воротам крааля. Я вообще ничего не чувствую. Будто что-то умерло во мне в тот миг, когда бешенство оставило его. Покорный, как обезьянка, он идет за мной в крааль, а я беззвучно, отчаянно молю его: ради бога, вырвись, умчись прочь, чтобы никто, даже я, не отыскал тебя. Но от его былой дикости не осталось и следа. Это видно у него по глазам, влажным, круглым и кротким, как у коровы.

— Славно сработано, Галант, — говорит хозяин. — Отлично с ним справился. Теперь он твой.

— Нет, — сердито отвечаю я, — это Барендов конь.

Пусть берет его себе, думаю я, выходя из крааля. Никогда, клянусь, не прощу серому этого. Чтобы так постыдно позволить укротить себя! Я иду обратно к запруде и бросаюсь в воду, будто хочу утопиться, а потом, отдыхая, долго лежу на боку, желая лишь одного: навсегда забыть об этом злополучном дне. А когда появляются Баренд и Николас, во мне уже больше нет прежней злости, одна лишь угрюмая печаль, о которой им не расскажешь.

Запруда умеет унять любую печаль, с той же материнской нежностью, что и мама Роза. Нашими следами испещрена вся ферма, но мы всегда возвращаемся к запруде. Тинистая песчаная стена, чуть выше — поросший травой склон, ивы со свисающими почти до самой воды гнездами птиц-ткачей. Мы то и дело разоряем эти гнезда, иногда нас там уже поджидает свернувшаяся клубком змея. Тогда, испуганно вскрикнув, скатываешься обратно в воду. Это я всегда первым иду на разведку, и лишь потом за мной карабкаются остальные; это я первым проверяю, выдержит ли меня пружинистый сук, а когда сук ломается, это я лечу вниз, а они радостно скачут и покатываются со смеху. Но меня ничто не останавливает. Пока есть гнезда, мы будем разорять их. Порой устраиваем бои, швыряясь друг в друга грязью до тех пор, пока не остаются видны только белки глаз. Или ныряем, поспорив, кто дольше выдержит под водой; выныриваем чуть живые, потому что ни один не желает сдаться первым. Или приводим с собой кобелей и, укрывшись за земляной дамбой, выдаиваем их: тугой мускул сжимается у тебя в руке, каждый возбужденно подбадривает свою жертву, следя, чей пес выстрелит первым; возбуждение лишь усиливается от страха, что пес может неожиданно огрызнуться и укусить тебя. А часто, утомленные играми и купанием, просто лежим голые на берегу, жуя травинки, и, уставясь в небо, выискиваем похожие на что-нибудь облака: вот корова с огромным выменем, вот упряжка волов или телега, а вот лицо, рука, женская грудь, башмак, молоток, цапля. Порой мы так увлекаемся, что забываем о брошенной нами работе — птицы грабят поля, давно пора сгонять овец, доить коров, собирать хворост, полоть огород. А когда пытаемся незаметно прошмыгнуть во двор, там нас уже поджидает хозяин.

Но даже страх перед хозяином не может отпугнуть нас. И на следующий день мы снова возле запруды. Баренду и Николасу это, конечно, проще, работы у них куда меньше. Моя же не кончается никогда, Онтонг и Ахилл всегда начеку, следя, чтобы все было сделано вовремя. Но сколько бы ни было работы, я все равно убегаю к запруде. Именно гуда чаще всего ведут следы моего детства. Особенно хорошо, когда мы там вдвоем с Николасом, так оно обычно и бывает, ведь Баренд гораздо старше нас и уже почти взрослый.

Как-то днем, еще мокрые после купания, мы принимаемся рыть нору в земляной дамбе. Поначалу мы ищем крысу, которая скрылась в норе. Но вскоре забываем о ней и роем уже просто так. Зарываемся все глубже и глубже, касаясь друг друга мокрыми плечами. Земля тут влажная и сыпучая, не то что твердая глина снаружи. Ступни ног еще пригревает солнце, позади огромный дневной мир с его птицами и водой, а мы продолжаем продвигаться вглубь, нетерпеливо и упорно — как черви.

И вдруг туннель обрушивается. Мы еще копаем и выбрасываем землю, потом какое-то странное движение вокруг — и все забито песком: глаза, уши, нос, рот. Сжавшись от страха, мы безуспешно пытаемся приподняться. Погибаем, думаю я, и вот уже не различить, чье это тело бьется в конвульсиях, его или мое.

Когда мне наконец удается вздохнуть и прокашляться, я снова вижу солнечный свет, вижу ноги Онтонга и других мужчин, высоких, будто деревья.

— Пожалуйста, не говорите папе, — умоляет Николас. — Он убьет нас за это. Правда, Галант?

— Пришибет, это точно, — отплевываясь, бормочу я.

Мужчины уходят, а мы еще долго сидим у запруды в свете угасающего дня — два мальчика, которые вместе узнали, что такое смерть.

Но вот чего-то я все же понять не в силах. У этой самой запруды наши следы не только сливаются, но и почему-то расходятся: его — в одну сторону, мои — в другую. А все, как мне кажется, из-за грамоты. Хозяйка уже давно учит их читать и писать, я про это знаю, ведь они то и дело говорят об этом у запруды. И вот как-то раз Николас берет кусок глины, разминает и разглаживает его и хворостинкой рисует на нем цепочку каких-то странных знаков — линий, завитков и закорючек, вроде следа какого-то зверька.

— Что это? — с подначкой спрашивает он.

— Откуда мне знать? — отвечаю я. — Похоже на след хамелеона.

— Это мое имя, — говорит Николас. — Вот гляди. Это читается Николас.

Все это кажется мне весьма подозрительным.

— Как так может быть, — говорю я, — ты вот стоишь тут, сверху, а твое имя лежит внизу, в глине?

— Говорю тебе, это мое имя, — смеется он и обводит пальцем отдельные знаки. — Ни-ко-лас. — Потом стирает их и рисует новую цепочку. — А вот это имя Баренда.

Тут Баренд швыряет в нас комом тины, и урок сменяется более привычным кувырканием в воде.

Но через несколько дней, когда Баренд уходит с хозяином в вельд, я снова тащу Николаса к запруде.

— Нарисуй еще раз твое имя на глине, — прошу я.

— Зачем?

— Хочу поглядеть.

Он пожимает плечами и снова рисует цепочку знаков. Я долго сижу на корточках, разглядывая их и обводя пальцем.

— А мое имя можешь нарисовать?

— Конечно.

— Ну давай, рисуй.

Он сплющивает новый кусок глины и рисует новые знаки.

— Это и есть мое имя?

— Да, тут написано Галант.

Но мне в это никак не поверить. Когда смотришь в спокойную воду, то видишь свое собственное лицо, тоже глядящее на тебя, а стоит тебе начать двигаться или корчить рожи, тот, другой, делает то же самое. Это тоже странно, но хоть как-то понять можно. А эти крошечные следы, изображающие мое имя Галант, совершенно сбивают с толку.

— Пускай они останутся тут, — говорю я Николасу, раздеваясь, чтобы лезть в воду.

Я заботливо прикрываю значки листьями и ветками и на следующий день, когда Баренд тоже приходит к запруде, показываю их ему и спрашиваю:

— Что это?

— Как что? Это твое имя — Галант.

Теперь я знаю, что так оно и есть.

— Научи меня рисовать такие же значки и читать их, — прошу я Николаса.

— Хорошо.

Но Баренд вдруг грубо обрывает его:

— К чему трудиться? Он же всего-навсего раб. Какой ему от этого прок? Что он, станет лучше пасти скот, или убирать пшеницу, или собирать хворост?

— Научишь меня, Николас? — упрямо настаиваю я.

Он глядит на меня, слегка нахмурясь. Рассеянно и досадливо пожав плечами, запускает голышом в лягушку.

— Пожалуй, Баренд прав, — говорит наконец. — Грамота не принесет тебе никакой пользы, сам понимаешь. А ну, побежали! Поглядим, кто первым будет в воде!