— Тебя где нелегкая носит, Максим? Мать с ума сходит. Герои мне нашлись. Василий оклемается, я с вами потолкую. Вояки. Выпороть вас некому.

Максим, ничего не ответив, побрел дальше. Как тень, вошел в дом, опустился у порога на маленькую скамеечку.

— Сынок… — Нина Павловна бросилась к Максиму, обняла его. — О господи, да что же это делается? Я чуть не рехнулась. — Она провела рукой по голове сына. — Как же это ты, Максимушка, оплошал-то?

Максим не ответил.

— Да что это я… Ты же, поди, с голоду помираешь… Да и переоденься.

Максим переоделся, сел за стол. Делал он все машинально. Нина Павловна не сводила глаз с сына, хлопотала возле него, точно тетерка возле птенца.

— Уезжай, Максимушка, отсюда. Забудется все — вернешься.

Максим покачал головой.

— Куда, мама, бежать? От себя не убежишь. Василий по пятам ходит.

Нина Павловна вплеснула полными руками.

Что делать-то?

— Не знаю, мама. Большая тайга, а моя тропинка кончилась. Душу жжет, мама. Никогда не думал бросить в беде друга. Я не боюсь умереть, страшно умереть трусом.

По скуластому лицу Нины Павловны текли слезы. Вот уже семь ночей не смыкала она глаз, на каждый стук выбегала на улицу, часами у окна ждала сына.

— Что ты говоришь? Разве для смерти носила я тебя под сердцем?

Максим молчал. Да и что ему было сказать? Он бы с радостью сейчас пошел на медведя. Только кому теперь это нужно?

Вошел отец, кончики его рыжих усов нервно вздрагивали. Максим встал.

— Прости, тятя. Не выгоняй. Я смою этот позор с твоей головы.

— Эх, Максим, — вздохнул отец.

С шумом вбежал братишка Сережка, увидел брата, примолк и отошел к печи.

Максим ушел в амбар, упал на постель. Хотел забыться, но стоило ему закрыть глаза, как перед ним вставали то медведица, то окровавленный Василий, то наведенное в грудь дуло ружья. Ночью он встал и ушел к реке.

Вскоре по дресве послышались шаги. Максим хотел уйти, но не успел: подошла Дуся.

— Ты зачем пришла?

— Я совсем пришла.

— Уходи, Дуся. Если увидят со мной, отвернутся. Девчонки будут смеяться, а парни обходить стороной. Уходи.

— Максим, я совсем пришла. К тебе. Насовсем. Ну, в жены. Понял?

Максим долго смотрел на нее.

— А если нас тятя прогонит?

— Зимовье срубим и будем жить.

— Спасибо, Дуся. Но ты уходи скорей, чтобы не увидели люди. Зачем я тебе такой нужен?

— Я не уйду. Не брошу тебя.

— Тогда я уйду. Мне тяжело. Зачем еще казнишь? Уходи. Прошу тебя.

Трех оленей-быков зарезал Кайнача. Три ночи Ятока не выпускала из рук шаманского бубна, в дикой пляске носилась вокруг костра, разговаривала с духами, просила их прогнать болезнь от Василия, но ему не становилось лучше.

На четвертую ночь Ятока спустилась к озеру, присела на шелковистую траву. По небу одиноко брел молодой месяц. Облитая лунным светом, скорбно стояла Поющая женщина. В чаще, шурша листвою, блуждали ночные призраки. Ятока просила помощи у Поющей женщины, но та хранила молчание, только время от времени посылала девушке волну, которая с шипением наползала на песчаный берег и неслышно укатывалась в озеро.

Пришел Согдямо. Долго молчал. Никто не знает, сколько ему лет. Еще тогда, когда отец Ятоки был молодым, у Согдямо уже была седая голова и старейшины рода ходили к нему за советом.

Старик вынул изо рта трубку:

— Пошто Ятока сильно печалится?

Ятока положила голову на его костлявое плечо.

— Тяжело мне, амака. Злые духи оказались сильнее меня. Я не могу помочь Василию. Я плохая шаманка.

— Не плачь, дочка. Делаки не допустит беды. А ты сходи к Ами, напейся из нее воды, она вернет тебе силы, и ты залечишь раны русского парня.

— Ами не поможет мне: она слабая, потому что имя у нее женское, — задумчиво ответила Ятока.

— Нет, дочка. Она слабая телом, но сильная духом. Когда я был молод и злые духи поселялись в моем чуме, я шел к ней. И Ами помогала мне. Ко мне возвращалась удача, и я промышлял зверей.

Ятока встала и как тень исчезла на лесной тропе. Только на другой день в полдень она пришла к Ами. Река текла между скал, плавно кружила вокруг сопок, с тихой песней разливалась по долинам. Ятока сняла с шеи бусы и, подержав их в руке, опустила в воду. «Возьми, — прошептала она. — Однако горе ко мне пришло. Я шибко Васю люблю. Он в Матвеевке живет. Большой охотник, смелый. Глаза у него синие, такая наледь бывает. Волосы мягче меха соболя. Недавно его шибко ранил зверь. Помоги мне».

Я тока прилегла на мох и задремала. И снится ей: идет она широкой долиной. Вдруг подлетел Василий, подхватил ее и унес на высокую гору и стал целовать. Замирает от счастья сердце. Гладит она мягкие волосы Василия и смеется, а смех ее зайчиками разбегается по склонам гор.

Ятока открыла глаза и тотчас зажмурилась, чтобы не спугнуть видение, но оно уже исчезло. Она встала, все еще чувствуя на губах поцелуи. Это Ами послала ей вещий сон. Надо спешить.

Сема чинит ичиги. У порога в чугунке чадит дымокур, отгоняя комаров. В открытую дверь доносится лай собак, мычание коров. Кто-то под окнами проскакал на коне. Сема отложил ичиг и зажег коптилку. Сумерки сразу сгустились, на бревенчатые стены упали тени. «Как там Василий? — подумал Сема. — Эх, Максим. Да кто теперь с тобой в тайгу пойдет? Лучше уж одному зверовать, чем с таким товарищем».

Вошла мать, устало опустилась на стул, сняла платок и собрала волосы на затылке в тугой узел. В движениях ее чувствовалось беспокойство.

— Что-нибудь с Василием случилось? — с тревогой спросил Сема.

— Нет, ничего, — ответила Татьяна Даниловна. — Утром Поморов делал перевязку, раны подживать начали. Только сам плох. Исхудал, ничего не ест. Ты сходи завтра за папоротником, настой надо сделать, может, он аппетит поднимет,

Татьяна Даниловна встала.

— Отец-то где?

— Уплыл сети ставить.

— Корову-то опять, поди, не доеную прогнал?

— Нет, подоили.

— Ты, что ли?

— Женя Пучкова заходила, — не поднимая головы, ответил Сема.

— А я-то думала, что ты в доме прибрал, — лицо Татьяны Даниловны тронула ласковая улыбка. — Да уж женился бы ты на ней. Девушка она славная, работящая.

Сема не ответил. Татьяна Даниловна вздохнула и пошла в куть. Через минуту вышла со свертком.

— Марья совсем плохая. Как бы с ней беды не приключилось. А ты хоть суп свари. В погребе в маленькой бочке телятина.

— Не умрем.

— Собак не забудь покормить.

— Я им рыбу варил.

На рассвете Сема вышел из дома. Деревня еще спала. У заборов лежали коровы, от них пахло молоком. Сема осмотрелся по сторонам и, убедившись, что его никто не видит, пошел улицей. Рядом с ним бежал Мышонок — крупный кобель серой масти.

Сема не верил в бога. Он ему казался стариком, вроде деда Корнея, который только на то и способен, чтобы утешать старух. Разве это стоящее занятие для мужчины? Другое дело приметы. Здесь Сема все испытал на себе. Он доподлинно знал, кто из баб с дурным глазом. Такая посмотрит охотнику вслед — удачи не будет. Потому-то и уходил Сема из деревни с первыми петухами, пока этот зловредный народ миловался со своими мужьями. Верно, он теперь комсомолец, но… бережёного бог бережет.

Сема поравнялся с домом Никандра Аксиньиного, прозванного так за то, что на охоту не ходил. Глянул на окно, а в нем Аксинья, сухая, длинная как жердь. Это о ней говорили, будто коров присушивает, женихов привораживает. Так это или нет, никто не знает, а вот охотникам от нее мало добра. Встретится — хоть не ходи в тайгу, все равно удачи не будет.

Прошел Сема дом Никандра, оглянулся, а Аксинья высунула из окошка свою косматую голову, смотрит ему вслед. У парня сразу на душе кисло стало: не за большим делом идет, да только ведь в лес, а там все может приключиться. Хотел Сема вернуться, но вспомнил, что он комсомолец, выругался и прибавил шагу: «Чертова баба, вечно ей не спится».