— Хлебнул горюшка-то? Ятока не обижает?

— Пошто обижать будет. Я мужик, хорошо работать умею. Сам сохатого добываю.

— Оленей-то много у тебя?

— Совсем мало. Два ездовых оленя есть. Немного важенок. Где много взять? Белки мало хожу стрелять. Ятоке помогаю.

— А нужда так и ходит по пятам. Сказывают, Ятока — большая шаманка.

— Шибко большая.

Все это время Бирокта ела молча, неторопливо, с уважением к еде. Лицо ее было задумчиво. Две глубокие борозды вдоль невысокого лба, точно два обруча, одетых временем, говорили о том, что нелегкой дорога была у этой женщины. Вот она посмотрела на Марию Семеновну и заговорила:

— Ятока шибко Василия любит. Женить его надо, тетке, Марья. Весь наш род так хочет.

Испугалась Мария Семеновна. Как же так, ее Вася и шаманка. А сказала совсем другое, не хотела обежать людей:

— Вася не маленький. Ему жить. Пусть сам решает.

Сама и думать об этом не смела. Иметь невесткой шаманку? Как потом людям в глаза смотреть? Нет, Вася этого, не сделает.

Тем временем Ятока сидела за столом Трофима Пимечновича Двухгривенного. Старик маленькими глотками пил чай. Был он весь какой-то серый: серое в морщинах маленькое лицо, серая топорчащаяся бородка, серые нечесаные волосы. «Совсем как воробей, — подумала Ятока, — такой же маленький. Того и гляди клюнет». Ятоке стало весело.

Из кути с тарелкой в руках выплыла Прасковья Спиридоновна, жена Двухгривенного. Высокая, дородная. Возле нее Трофим Пименович выглядел карликом. Бывало, захмелеет он у кого-нибудь на гулянке, берет его Прасковья Спиридоновна на руки и несет домой, как ребенка.

— Я творожку со сметаной принесла, — грубоватым голосом проговорила Прасковья Спиридоновна. — Кушай, Ятока.

— Товар у меня кое-какой есть, — ручейком журчал Трофим Пименович. — Опосля поглядишь.

— Что стоить будет?

— Сочтемся. Чай, не чужие. С Мотыканом, отцом твоим, царство ему небесное, такие делишки делали, дай бог каждому купцу. Поди, собольки найдутся?

— Я сама мало добываю. Охотники не слушают Ятоку. К твоему Митьке в Госторг идут.

— Что ты, или охотников в Среднеречье мало? Поди, все к тебе за оленями ходят. Соображаешь?

— Надо с Василием говорить.

— Что Васька? Торговля-то разрешена.

Ятока встала.

— Пошто Василия ругаешь? Людей сторонишься, потихоньку все делаешь. Ятока обманывать не хочет. Степан в сельсовет звать будет, шибко ругать. Василий осердится, как шаманка жить будет?

Ятока вышла. Трофим Пименович плюнул ей вслед и смачно выругался:

— Все посходили с ума. Сын волком смотрит на отца. Шаманка на комсомольцев заглядывается. Не будет, добра, пропадут люди.

А в сельсовете вокруг стола, покрытого куском красного сатина, сидели Поморов, заведующий Госторгом, сын Двухгривенного — Дмитрий Воронов и Степан, У Степана на левом виске косой шрам от белогвардейской шашки, отчего казалось, что он всегда чем-то недоволен. На вылинявшей гимнастерке орден Красного Знамени.

— Что с Ятокой делать будем? — Степан поднял взгляд на Дмитрия с Поморовым. — Толкового бы комиссара дать этому роду. А Ятоку побоку.

— Давай женим тебя на шаманке, и будешь при ней комиссаром, — улыбнулся Дмитрий. — Парень ты холостой… А невеста она хоть куда — красавица и богатая. Подучит тебя немного, советским шаманом станешь.

— Идите к черту, — закипятился Степан. — Вам бы все шутки шутить.

Поморов слушал перебранку Степана с Дмитрием, посмеивался. Любил он их. Смелые. Не все они умели, порой и не знали, что им надо делать. Но зато до самозабвения были преданы Советской власти.

Не всегда и Поморов мог оказать им помощь. Был еще молод, не хватало жизненного опыта. «Отца бы моего к вам, — думал он. — С ним бы вам не пришлось петлять по жизни. Но нет его. Придется самим искать дорогу к людям».

— А ты что молчишь, Поморов? — прервал его думы Степан.

— А что говорить-то? Люди к нам из первобытного общества пришли, окутаны суеверием по рукам и ногам, а вы хотите, чтобы Ятока коммунизм проповедовала. Кое-кто из эвенков пугает детей русскими. Вам ли рассказывать? Что ни проходимец, тот и подавался в тайгу к ним, за бутылку спирта обирал догола, Вы, Степан Сергеевич, с Дмитрием Трофимовичем в окопах проходили учебу, в огне очищались от старого мира. Белогвардейские пули помогли вам найти правду. А кто откроет глаза на мир эвенкам? Только мы с вами. И надо смотреть в корень. Сумеем улучшить жизнь эвенков — они сами откажутся от шаманства.

— И будем возиться до второго всемирного потопа, — недовольно сказал Степан.

— А что делать? — развел руками Поморов. — Люди-то они наши. Не бросать же их в беде. И с шаманкой надо быть осторожней. Обидим — уведет весь род. Ни за что пострадают простые охотники и оленеводы.

Степан хмурился, но молчал.

Открылась дверь, и в сельсовет вошли Кайнача, Бирокта, Ятока, Согдямо и еще несколько эвенков. Здороваясь, они садились кто на скамейку, кто прямо на пол. Запахло кислой ровдугой, потом, перемешанным с дымом, — Степан следил за Ятокой. Она прошла к столу, села на скамейку, подняла темные глаза и с детской доверчивостью посмотрела вокруг. Степан смутился, ему стало неловко: ведь он только что грозился броситься в драку с этой девчонкой. Поморов заметил его смущение и с ехидцей улыбнулся. Степан хмуро сдвинул брови, его длинное сухощавое лицо посуровело. Он встал и заговорил об учебе. Эвенки долго не могли понять, зачем им нужно посылать детей в город учиться, а когда наконец поняли, подал голос Согдямо:

— Наших ребятишек берете — взамен нам своих давайте.

— Зачем? — спросил Степан.

— Ребятишек не будет, кто стариков сменит? Без мужиков бабы пропадут. Без охотников тайга совсем пустой станет.

— Ребята весной вернутся.

— Пошто весной? Осенью надо. Когда ребятишек учить охоте будем?

Все началось сначала. Но выручила Ятока. Взглянула на Степана и сказала:

— Ребятишки поедут учиться.

— И меня, Степан, посылай учиться, — попросил Кайнача. — Буду читать, писать, много знать, потом много белок и соболей добывать.

— Вот и хорошо, — обрадовался Степан. — Повезешь ребят, в интернат, присматривать за ними будешь. Головой отвечаешь. Смотри, чтобы не сбежали.

— Когда за провиантом приходить? Допросил Кайнача.

— Послезавтра, — ответил Дмитрий. — С оленями приходите…

Эвенки встали.

— Ятока, ты останься, — попросил Степан.

Ятока села.

— Как живешь-то без отца? — спросил Степан, когда эвенки ушли. — Не обижают тебя?

— Пошто обижать-то будут?

— Охотиться нынче думаешь?

— В лесу живу, как не охотиться.

— Вот это правильно. Советской власти сейчас пушнины много надо. Ты это скажи всем охотникам.

— Скажу, Степан.

— А шаманить не бросила?

— Пошто бросать? Кто злых духов от стойбища отгонять будет?

— Да нет же никаких чертей — ни добрых, ни злых. Это я тебе точно говорю. Мы, русские, не шаманим.

— Батюшка поп тоже шаманит, с богом Миколой разговаривает. Пошто обманываешь меня?

— Прогнали мы, Ятока, батюшку с Миколой — и ничего, живем не тужим. Ты в своих чертей можешь верить как хочешь, но шаманить брось, потому что от этого вред людям получается, и Советской власти тоже. Новую жизнь будем строить в тайге, без богов и чертей, коммунизм.

Ятока вышла из сельсовета. Неторопливо шла по деревне и старалась разобраться в словах Степана. «Пошто так? — думала Ятока. — Горы, деревья, речки, — тоже люди, только другие люди. Если обидятся, зло охотнику могут сделать. Задабривать их надо. Пошто русские не понимают это? Бога нет, чертей нет, духов нет, говорит Степан. А кто болезни посылает?»

Нет ответа на этот вопрос, и мертвеет тайга перед Ятокой…

Глава IV

Капитолина, обливаясь потом, из последних сил взмахивает литовкой. Руки отяжелели, ноет поясница. Отдохнуть бы. Но впереди шагает отец, а позади наступает мать. Отец точно играет литовкой. Ему уже под пятьдесят, но силушки не убавляется.