(С одиннадцатого числа он здесь не был. Как ушел тогда утром в больницу, так и не заходил сюда, пропадал на заводе.)

Комнаты очень большие, холодные, — топили плохо.

В одной был кабинет Листопада, а в другой — Клашино царство: какие-то коробочки — не поймешь для чего, какие-то флакончики — бог знает с чем, и тетрадки со стенографическими записями, которых Листопад не умел прочитать, и книги, которые он прочитать не успевал… Старые туфли валялись под кроватью. На большом зеркале висел чулок; в зеркале отражалась недоштопанная дыра на пятке; тут же торчала игла.

Листопад не любил больших, высоких комнат, — он вырос в деревенской хате с белеными стенами и вымытыми фикусами. И Клавдия любила уют и часто рассказывала подругам, как она все тут великолепно устроит к рождению маленького. Она с увлечением рассказывала, какие гардины у секретарши Анны Ивановны, и как она непременно сделает себе такие же гардины, и что если кабинет разгородить книжной полкой надвое, то будет не так похоже на сарай. Но она никак не могла собраться купить материи на гардины или заказать столяру полку, и так все оставалось как есть. Один раз Листопад пришел домой в плохом настроении и накричал на Клавдию: он кричал, что ему осточертело жить по-цыгански, и, вызвав рабочих, велел отгородить часть спальни и устроить кухню и ванную. Клавдия, видя его усердие, побежала и раздобыла где-то фаянсовую ванну. Ванну притащили, перегородки сделали, но колонку для воды поставить все не удавалось: водопроводчиков на заводе было мало, а дела у них много. Так и стояла ванна без употребления, а мыться Листопад ходил в баню. Обед супругам приносили из заводской столовой. Уборщица заводоуправления убирала им квартиру и ходила за покупками…

Листопад постоял в спальне, постоял в кабинете, опять пошел в спальню… Казалось, кликнуть: «Клаша!» — и ответит голос: «Я-а!» На вешалке шубка, та самая… Синяя тетрадка, в ней крючки и закорючки. На обложке написано: «Сопротивление материалов». Это она стенографически записывала лекции… Убрать все с глаз долой.

Но убирать он не стал. Снял китель и сапоги и лег в кабинете на диване, укрывшись шинелью.

Зимние сумерки стояли в окнах. Было тихо. Не звонил телефон.

«Клаша!» — позвал он одним беззвучным движением губ. «Я-а!» — не прозвучал, а только припомнился голос… Была Клаша, и нет Клаши. Как сон прошла…

Он заснул: трое суток он почти не смыкал глаз. Когда проснулся, солнце било в окна с востока. Он проспал остаток дня и всю ночь!

Звонили. Он босиком пошел отворять, выглянул, не снимая цепочки: за дверью стоял Рябухин в синем байковом халате, без шапки.

— Ты откуда? — спросил Листопад, впустив его.

— Из госпиталя, как видишь.

— Ты мне снишься или нет? — спросил Листопад.

Рябухин улыбнулся.

— Нет, не снюсь.

Листопад сел на измятый диван. Почесывая открытую волосатую грудь, жмурясь и позевывая, смотрел на Рябухина.

— Удрал, что ли?

— Удрал, — улыбался Рябухин. — Пришлось удрать: не выписывают и отпуска не дают.

— Чудак, — сказал Листопад. — В халате по морозу. Простудишься, садовая голова, сляжешь на месяц. Изловчился бы позвонить мне — я б тебе Мирзоева подослал с машиной и с дохой.

— Только у тебя сейчас и делов, — сказал Рябухин и отвел глаза. И от этого сочувствия, высказанного намеком, издалека, — сильнее засосало у Листопада в сердце…

— Чаю хочу, — сказал Рябухин и, хромая, ушел в кухню. Листопад слышал, как он возился там с примусом и чиркал спичками. (Рябухин жалеет его. Удрал из госпиталя в халате и от всего сердца кипятит ему чай. И верит, что этот чай поможет Листопаду уврачевать душевную рану.)

Пока Листопад умывался, чистил зубы, надевал чистую рубашку, чайник вскипел. Рябухин, ничего не спрашивая, отыскал чашки, хлеб, жестянку консервов, постелил газету на письменном столе, и они сели завтракать.

— Я к ним больше не вернусь, ты им меня не выдавай, — сказал Рябухин. — У меня уже зажило, они меня держат для наблюдений, как подопытного кролика. Профессорша эта, самая главная, полковник медицинской службы, сумасшедшая старуха, так она прямо сказала: «Я вас, говорит, выписать не могу, у вас замечательное созвездие осколков». Созвездие, слышишь? Астрономы.

(И болтает тоже для врачевания душевной раны.)

— Надо будет вернуть им эту робу, а от них получить мой костюм и шинель.

— Ты возьми пока у меня, что тебе надо, — сказал Листопад, — а халат отошли, а то еще, гляди, обвинят в краже казенного барахла. Ну, я тебе скажу, наскочил на меня Уздечкин на активе, — продолжал он. — Пух и перья!

— Слыхал, — ответил Рябухин.

— Ах, тебе уже доложили!

— Народ приходил проведать — рассказывал.

— Ты вот что! — сказал Листопад, вдруг почувствовав ревнивое раздражение. — Ты, если солидарен с Уздечкиным, дай ему добрый совет: не тем путем действует, этак у него ни черта не получится, хоть три года бейся. В ЦК надо писать!

— Он напишет в ЦК, — сказал Рябухин, задумчиво разглядывая Листопада. — Он сказал, что дойдет до Сталина.

— Чего ж нейдет?

— Он, видишь ли, очень дисциплинированный и очень аккуратный в делах человек…

— Бездарность!

— …Как человек дисциплинированный, аккуратный и… скромный, он, естественно, обратился прежде всего в первичную партийную организацию.

— И пошел дальше по инстанциям.

— И пошел по инстанциям.

— Скучно мне с вами, черти зеленые, — сказал Листопад. — Даже склоку добрую не умеете заварить.

Он сказал так нарочно, чтобы раздразнить Рябухина и вывести его из равновесия. Но тот безмятежно смотрел ему в лицо голубыми глазами и хлебал чай.

— Ты двурушник, — сказал Листопад. — Ты вот пришел ко мне сегодня и ходишь за мной, а ведь ты меня не любишь. Ты Уздечкина любишь.

Позвонили. Рябухин пошел отворять. Это была Домна, уборщица.

— Домнушка! — закричал Рябухин. — Счастлив тебя видеть! Как живешь, дорогая?.. Послушай, ты мне выручишь из госпиталя мои вещи, на тебя вся надежда…

— Директор-то дома? — спросила Домна тонким для жалостливости голосом. — На службу не идет, сердечный? Тут чем свет пакет принесли, велели отдать…

— Вот тебе пакет, — сказал Рябухин, выпроводив Домну и возвращаясь в кабинет.

Листопад вскрыл конверт — там были фотографии Клавдии, снятой в гробу; за гробом смутно виднелся сам Листопад… Когда это успели сделать?.. Листопад спрятал конверт в стол, не показав Рябухину.

— Ты и Домну любишь, — сказал он, пренебрегая возней, которую подняли вокруг его несчастья. — Ты любишь, которые простенькие, которые ни черта не умеют, кроме как пол мести и протоколы писать.

— Люблю, люблю простеньких, — сказал Рябухин, прибирая на столе. — А ты сукин сын, эгоцентрист проклятый, но я и тебя люблю — черт тебя знает почему.

Перебил телефон. Звонила секретарша Анна Ивановна. Она спрашивала доставить почту ему на квартиру или он сам придет, и между прочим сказала, что главный конструктор прибыл на завод и бушует в цехах.

Маргарита Валерьяновна, жена главного конструктора, была первой дамой на заводе.

Десять лет назад Серго Орджоникидзе призвал жен командиров промышленности к участию в общественной жизни предприятий. Маргарита Валерьяновна попробовала, и ей понравилось.

Всю жизнь она была только женой своего мужа, домашней хозяйкой, и ничего толком в общественной жизни не понимала. А тут вдруг взяла и организовала на заводе образцовый детский сад и диетическую столовую.

Ее похвалили, и она стала уважать себя. А до этого она уважала только своего мужа Владимира Ипполитовича. Она существовала для того, чтобы ему в положенный час был подан обед и в положенный — ужин, чтобы ящичек штучного дерева, стоявший на его столе с левой руки, всегда был наполнен папиросами, а медная спичечница, стоявшая с правой руки, — спичками и чтобы в шесть часов утра был готов крепкий, как йод, по особому способу приготовленный чай.