Валя взялась за «Радугу». Ей грустно стало. Еще почти двое суток в этом вагоне… Какие несправедливые есть люди. Не может быть у жулика такое лицо.
…Вот запало в голову чужое окошечко и месяц над черной сосной.
Тонкий месяц светит. Краснеется окошечко. Зовет дорожка, бегущая к домику.
Что будет у меня, что? Какая предстоит мне любовь?
Какие подвиги, какие переломы судьбы?
Это со всеми так, или только со мной, что все время уходят от меня те, кто мне нужен, или я от них ухожу?
И этот тоже, — на минутку подсел, и нет его, увели.
Будет ли встреча прочная, вечная?
Сколько печных труб, оказывается, понастроили люди. Вот они торчат, трубы, во множестве торчат из-под снега. При каждой трубе была раньше печь; варилось кушанье, люди грелись. Сейчас голо и дико торчат бездомные трубы. Все кругом рухнуло, лежит под снегом, печи, стены; а трубы торчат.
Подъезжаем.
Все одеты в пальто и давно стоят на ногах, накаляя вагон своим жаром. Дядя Федя в шинели, спустив наушники и завязав тесемки под небритым подбородком, встал как скала позади Вали с Люськой. Толчок под ногами, и остановился поезд, люди начинают выливаться из вагона.
Свежий воздух в лицо, столб, часы…
Ленинград?
Толпа льется по перрону…
— Держись! — вскинув на спину багаж, велит Люське дядя Федя. Люська ухватилась за его шинель рукой в рукавичке… Железная калитка в конце перрона, и у калитки — да, она! — тетя Дуся, постаревшая, потемневшая, но она, она! — пряди стриженых волос вдоль щек, папироса во рту, прижмуренный глаз…
У тети Дуси умылись над раковиной в большой темной кухне и пообедали. Кроме супа и каши, была сладкая наливка, и не только дядя Федя, все, даже Люська, позволили себе и выпили за то, чтоб больше с нами этого не было, сколько б мы ни прожили, хоть по сто лет, — будем здоровы!
Накрывала на стол и грела обед молодая красавица. Ее звали Маней. Она работала на фабрике. Мать у нее умерла в блокаду.
Тетя Дуся рассказывала, как Маня тушила пожары и поймала ракетчика.
— Схватила мерзавца за шиворот.
Маня весело засмеялась. Совсем нетрудно было вообразить, как эта Маня с подбритыми бровками и золотистыми локонами хватает мерзавца за шиворот. Такой был вид у нее боевой, что ничего о ней вообразить не трудно. Среди пляшущего пламени она бегала по крышам, ну что ж. Она все могла. Как ловко сидел на ней черный свитер, загляденье.
— Что думаешь делать? — спросила тетя Дуся у Вали, когда закончился обед и закончились воспоминания и дядя Федя, распрощавшись, ушел к своим знакомым.
Валя поделилась давнишним планом.
— Я бы хотела, — сказала она, запинаясь, ей самой этот план казался фантастическим, хотя мало ли фантастического на свете… — Хотела, если можно, съездить на Мгу, поискать мамину могилку. Папину, конечно, не найти…
— Это удивительно, — сказала тетя Дуся, — до чего вы ни о чем не имеете понятия. Ты ехала: ты видела? Можно там найти могилу? Мга! На Мге все перекопано, мин еще до черта… Она будет искать могилку!
— Но я помню, где она! — сказала Валя. — Вот так находится ров, к которому мы бежали. А так…
— А зачем у тебя на могилы настрой?! — спросила тетя Дуся гневно. Молодая! Жить должна! Становись на участок, где мама работала, — это будет красота, это я понимаю!.. А пока бери-ка Люську да идите в баню, самое первое дело с дороги баня.
Когда Валя собрала белье, тетя Дуся к ней подошла и поцеловала.
— Ты все-таки молодец, — сказала она. — Я боялась, ты слабонервная, как мама была, — нет, ты молодец. Где баня, помнишь? А то Манька проводит.
— Не надо провожать, — сказала Валя. — Я помню.
Они хорошо помылись с Люськой, потом Валя сказала:
— Пойдем посмотрим, где был наш дом. Отсюда близко.
Горели фонари. Мелкий снег, блестя, крутился вокруг фонарей. Валя озиралась, — напоминания обступали ее, выходя из летящего снега. Вывески, подъезды, звон трамваев, освещенный вход в кино, завитая кукла в окне парикмахерской, все было напоминаниями. Но почему-то думала Валя не о том, как она ходила тут маленькой, — ей снова вспомнилось ее поездное знакомство, молодой человек Володя, которого увел контролер.
«Он все равно доберется до Ленинграда, — подумала она, — и я смогу его встретить. Даже сейчас могу его встретить, почему нет, как будто это так уж невозможно».
И на всякий случай стала смотреть на прохожих.
Люди шли по улице, входили в магазины, выходили из магазинов. Ловко вскидывая над снежным тротуаром короткое толстое туловище, на руках прошел безногий, его отечное, темное, хмельное лицо вдруг вынырнуло перед Люськой, Люська отпрянула.
— Валь, — сказала она, — я не хочу смотреть, где был наш дом. Идем к тете Дусе.
— Уже скоро! — сказала Валя. — Вон наш угол! Вон тот, где булочная! Видишь? Где высокое крыльцо, мы там покупали хлеб.
Они дошли до булочной и свернули за угол.
Все дома были на месте. Только одного не было, вместо него — дощатый забор. Слева стояла фабрика-кухня; к ее каменным столбам примело свежего снежку. Справа подымался высокий темный дом, только несколько окон в нем было освещено. А посредине — провал, будто зуб выпал. Провал и дощатый забор.
— Надо же! — сказала Валя.
Они постояли, глядя на забор.
— Вот тут были ворота, — сказала Валя.
— А может, — сказала Люська, — это не наш дом. Почем ты знаешь?
— Ну как же мне не знать! — сказала Валя. — Вот тут всегда стояла дворничиха. Ее звали тетя Оля. Пройдешь подворотню, и направо второе наше было окно.
— Ну, пойдем, — сказала Люська.
Обратно лучше было идти: ветер дул в спину. Сквозь снег загорались на перекрестках то зеленые огни, то красные.
— С легким паром! — сказала тетя Дуся. — Вешайте пальтишки к батарее. Сейчас чай пить будем.
Маня в кухне развешивала на веревке чулки и лифчики и пела: «Вышел в степь донецкую парень молодой». И пела она, и развешивала белье, и мыла таз как-то приятно, ловко, с удовольствием. «И я завтра все перестираю», подумала Валя.
На керосинке сопел чайник. Тетя Дуся наколола щипчиками сахар, нарезала хлеб, достала из шкафчика банку консервов и сказала Мане:
— Свинобобовые открой-ка.
— Тетя Дусечка, — сказала Маня, — это не свинобобовые, это паштет.
— Как же паштет, — возразила тетя Дуся, — когда свинобобовые?
— Ну как же свинобобовые, когда паштет! — воскликнула Маня, держа банку в разбухших от стирки маленьких ручках с колечком на розовом пальце.
И они еще поспорили, прежде чем открыть банку. Там оказался паштет. Сели за стол. Люська ела все, что давали, и тянула из блюдечка чай, раскрасневшись, а Валя съела немножко, она боялась, что мало останется тете Дусе и Мане, которые столько голодали. Она смотрела на Маню и думала: «Какая красивая». Ей хотелось иметь такой же свитер и такую же прическу. Быть тоже бедовой, проворной. «Она разговаривает с тетей Дусей как равная, — думала Валя, — это потому, что она тушила пожары и спасала умирающих».
Постучали в дверь, пришла женщина.
— Нюрины девчата прибыли, — сказала ей тетя Дуся. — Ты помнишь Нюру?
— Это какая Нюра? — спросила женщина.
— Ну как же, — сказала тетя Дуся, — небольшая такая, во втором цехе работала.
— Рябоватенькая? — спросила женщина.
— Нет, рябоватенькая — то Соня была, — сказала тетя Дуся, и Маня подтвердила:
— То тетя Соня была.
— А чего же это я Нюру не помню? — спросила женщина.
Вошла другая женщина, болезненная, угрюмая. Тетя Дуся и ее спросила:
— Нюру помнишь? Это ее дети.