Я покупки свои домой несколько дней перетаскивал, там и за жалованьем очередным сходить время настало. Лорда я не видал, уехал он в дальнее село, проследить как припасы к зиме соберут. Без помощника-то оно тяжко, за всем следи, везде успевай… А вот Айру видел, перекинулись словечком. Илайн наверху, в господских комнатах разместили — там топят хорошо и малышу уютней, чем в людской. Хотя как можно этакую скалу сырую уютной назвать — мне никогда не понять. Уилленрой сказал, что ежели Илайн хочет, может на зиму оставаться, замок все равно пустой, а кухарка готовит столько, что еще на десятерых останется.

Глаза у лекарки хитрющие, рассказывает — улыбается. Первые дни девушка в горячке лежала, все силы отдала, старуха от нее и не отходила. А лорд нет-нет да и заглядывал в покои. Айра-умница, в очередной раз ему мальца всучила подержать, пока с Илайн возилась, дескать, темные мы, откель знать, подобает оно иль нет — их высокородиям мальцов в руки совать? Он в дитя вцепился, и после уж не прятался, открыто приходил.

А отчего так, Айра после разведала. Она кого хошь разговорит, и тут не сплоховала. С такими ведь главное говорить поменьше да вид делать, что ты и вовсе другим занят, а откровения его вполуха слушаешь. И упаси Боже жалостливый взгляд бросить… тут же захлопнется, как ракушка речная.

В роду Уилленроев, под грифоном серебряным, четверо братьев росло — старшие в отца пошли, коренастые да горячие, до драк и прочих потех мужских охочие. А младший словно от другого кого родился: тихий да тонкий, а главное, яростью воинской напрочь обделен. Вроде и науку боевую знает, а применять не радуется. После любимых сынков стыдно такое папаше видеть было. Ни на войну такого с собой не возьмешь, ни на турнир, даже за столом рядом сидеть муторно: как начнут рыцари байки травить, так младший враз есть бросит, а на рассказчика так смотрит, что слова в глотке застревают.

С соседями старший Уилленрой бодаться любил, развлечение такое у тамошних дворян было: то сражались насмерть, деревни друг другу жгли, а то и братались, вином поверх крови столы пиршественные заливали… Уж сколько бастардов там было! В бою-то да в угаре никто не глядел, кого под собой раскладывает: девку-служанку или хозяйскую дочь… и кто кому после этого кем приходился уж сам черт не разобрал бы.

Впервые сынок младший отца разочаровал, когда жениться на дочери соседа отказался. Не уверен он был, что не дочь это одного из братьев, а то и вовсе ему сестра родная…

А другой раз особо настырный дворянчик попался, старший сын Уилленроя сестру его обесчестил, да и прибил случайно. Рыпаться меньше надо, когда у воина над тобой в сталь все, кроме срамного места, заковано… Решил тот рыцарь за кровь родную мстить, обидчика подкараулил, да и уложил стрелой в затылок. Ну а месть, как водится, всегда ответную месть рождает. Старший Уилленрой троих мальчиков — младших сыновей дворянина взял, да хотел на воротах распять. А Родни, как птенец против ворона, насмерть встал, не дал детей убить, а после того, как разъяренный отец его воинским ремнем отходил, очнулся, спустился и ночью из каземата мальчиков выпустил, хорошую лошадь дал… Скрылись они за стенами крепостными, ищи-свищи ветра в поле.

Тут глава рода и не стерпел. Чтоб сломать сына младшего, отвез парнишку на ночь глядя в монастырь, сказал, дескать, не хочешь как мы жить, так и не видать тебе ни наследства, ни наследников! Нечего такую кровь холодную по земле плодить и именем славным называться… А наутро опомнился, примчался — поздно, Родни уж успел волосы обрезать и обеты принять. Страшно бушевал старик, да против церкви не попрешь… После и умолять начал отступиться, обеты снять — это уж совсем позор, сын воина монахом стал! Усмехнулся послушник Родни Уилленрой и ответил, что обеты свои снимет тогда, когда река вспять потечет.

С тех пор много времени прошло, до кардинала наш лорд своим старанием поднялся, но и в церкви его не жаловали. Слишком буквально он слова Христовы трактовал, оставался прям, как стрела, и не всем это нравилось. Закрыть глаза на заслуги Уилленроя не могли, но и землю выделили на окраине. Наши места глухие, здесь жить иным не наградой, а ссылкой кажется…

Отчего лорд наш на ребенка заглядывался? Глядя на братьев старших, Родни Уилленрой о младшем мечтал, чтоб поговорить можно было, не только сравнивать, у кого руки по локоть в крови, а у кого по плечи. Разговоры долгие в доме родном были не в чести — лишь если вином упиться до поросячьего визга. А как Родни старше стал, о сыне задумался, но исполнить мечту не успел — клятвы помешали. Хоть многие церковники и не смущаясь креста блуд творят, и родных детей у них полон приход, но для лорда нашего слово изреченное не пустой звук… А реки испокон веку лишь в море текут, и никак иначе.

Как снег землю укрыл, поползли с севера тучи низкие, ледяные. Словно днища кораблей хищных небеса бороздят. Лио ежилась, по ночам ко мне жалась, шептала, что согреться не может. Это скаллирау огненная-то?! Взмахом руки ведь могла костер зажечь, особенно если солнце в лицо светит. А вот солнца-то как раз и не было, будто проглотил кто его, никогда я досель такой долгой тьмы не помнил. Обычно после первого снега наоборот, природа зиме радуется, светом морозным искрится, а тут…

Не по себе нам было, Фиджет тоже все больше дома сидел, говорил, что странное что-то творится, неведомое. Лес перед зимой замер, все больше молчит, а ежели и говорит что, то туманное да темное показывает, словно предупредить о чем хочет, но сил не хватает…

Раз услышал я стук в дверь на рассвете. Самого-то рассвета не было, снег мелкий сыпал и наверху марево какое-то вязкое, посмотришь в небо — тоска берет. Я Фиджета разбудил, к Маллионе провел. Дверь в светелку нашу прикрыл, топор нашарил, дверь открываю. А там на крыльце Виллья, гончарова жена стоит, корзину, полотном закутанную, к груди прижимает, оглядывается.

— К нам солдаты-церковники заявились, всю деревню вверх дном переворачивают… С ними люди Феррерса, а во главе знаешь кто? Питер-дровосек… одет по-чистому, меч у пояса прицепил. В деревню первый въехал, орал, что теперь-то узнаем, как добрых христиан ни за что ни про что позорить…

Дыхание перевела и продолжает:

— Нечисть ищут. Указом машут, дескать, оплот тьмы искоренить хотят!

— Я тут причем? — бровь поднял, а у самого внутри все сжалось.

— Тварь они с собой привели странную, рогатую… копьями серебряными в нее тычут. Вроде лозоходца она у них: своих чует, куда шаг сделает, туда они и идут! — говорит, а губы от страха прыгают. — У Сайруса нашли кого-то, дом сожгли, а крики оттуда неслись такие, что волосы дыбом… Вот, — шепчет, — спрячь пока у себя.

На корзину гляжу и не знаю, на что решиться.

— Ты в лесу многое видал, — Виллья говорит, — мне Джерд рассказывал, и знаем мы, что сердце у тебя есть. Не убьешь душу живую ради наживы…

Раскрыла полотно, а там комочки пуховые лежат, цветные. Я над корзинкой склонился, разглядываю. Один вдруг шевельнулся и глазки открыл. Видеть-то вижу, а разум верить отказывается, все подвох ищет. Слишком мы прятаться привыкли.

— Это кто? — спрашиваю.

Вдруг через мое плечо рука чья-то протянулась, из корзины тварюшку пушистую вынула. Я вскинулся — на крыльце Фиджет стоит. Виллья ахнула, назад шарахнулась, чуть ношу свою в снег не выронила, хорошо, я подхватить успел. Насилу удержался, чтоб мальчишку затрещиной хорошей не угостить. Это ж надо так к людям выскакивать!

Я не успел рот открыть, Фиджет говорит:

— Малыши тиошей это. Или брауни, по-вашему… А родители где?

Виллья опомнилась, и, хоть на рога Фиджетовы косится, но отвечает:

— Ушли в ходы подземные, до времени. А эти глупыши — кого успела собрать, тех принесла… Как раз я успела, Питера уж из-за дома видала, когда дворами уходила. Наши, домашние, первыми тревогу подняли, в лес идти за помощью надоумили.

Теперь очередь Фиджа удивляться настала.

— Неужто тиоши по-человечьи заговорили?

Виллья улыбнулась ему, робко еще, неуверенно.

— Картинки они рисовали. Полчашки муки по полу рассыпали, проказники. Теперь-то понимаю, что они тебя чертили, а не его…