Плошку принес, а и думаю — кормить-то как? Небось, из чашки пить не обучен еще… На руки взял, стал тихонько поить, с ложечки. Вначале-то малыш пищал, не понимал, чего я от него хочу, а как молоко на губы попало — смекнул, приноровился. Почитай, стакан выхлебал. Молоко жирнющее, травой пахнет… Так и пригрелся у меня, жаль было назад в корзину перекладывать. Но там ему тепло, рядом печка потрескивает… да и не сидеть же так до утра?

Среди ночи меня с кровати как подбросило. Крик поднялся — не передать! Я спросонья все позабыл, чего вечером было, никак не пойму кто вопит и где… Потом-то вспомнил, конечно, лучинку запалил.

Опять малец сырость развел, а у меня и тряпицы-то чистой никакой нет больше. Содрал я с подушки наволочку, завернул мальчонку, он снова затих.

— Что ж ты меня, несмышленыш, в расход-то вводишь? Не мог до утра потерпеть?

Подушки у меня две, и я их берегу. Пуха пропасть по осени надергать можно, но перебрать, да высушить, да с сухой лавандой от ползучих тварей перемешать, в ткань зашить — все работа… На лесные дары полотна выменял небеленого, мягкого, да и шью себе. То мешочек, то заплатку на исподнее, а то вот — наволочку. Зимой особо делать нечего — как раз занятие.

Еще дважды просыпаться пришлось, благо молоко я забыл в погреб убрать, так и оставил на столе. А овчинное одеяльце годным оказалось — стряхнешь как следует, и хоть бы что, даже запаха не остается!

Утро со стирки началось. Хотя сомневался я, что отмою рубашку, хоть с мыльным корнем, хоть в кипятке. Так и вышло, теперь только что на тряпки…

Подумал я, брать ли мальца с собой, и решил, что не стоит. Устроит мне крик посреди деревни — и доказывай, что самовольно дитё не умыкнул… Работорговцев-то у нас не видали, но слышали, а меня вроде и знают, да больно редкий я гость, и баек про меня меж людей ходит — не счесть. Кого в лесу за браконьерством или мучительством пустым поймал — те, конечно, разбойником да бирюком меня называют. Ну а кому помог тропу отыскать или малинник богатый — те наоборот. А колдуном не кличут, этого нет, для этих дел у нас старая Айра есть, что больше моего трав знает и роды принимает… А вот и схожу-ко я к ней, да спрошу, кто недавно от бремени разрешился.

Оставил я малыша спящим, в губы свернутую молочную тряпочку сунул. Авось на сколько-то хватит.

Рассветный лес спервоначалу туманным кажется, глухим, а потом глядь — а он уже весь золотой и светится, птичьим щебетом течет.

Айра мне обрадовалась, всучила связку яблок сушеных, все новости деревенские как на духу выложила, мне и спрашивать ничего не пришлось. Конечно, своим-то она все уши уж проскрипела, а для меня каждый разговор с ней — окно в мир, старуха только и рада почесать язык с непуганым собеседником… В общем, никто за последние полгода дитя не принес, хотя женщин много, да вот как-то сложилось: у кого раньше дитя родилось, а кто сейчас на сносях ходит, но повивальный мешок Айра давно не доставала. Ушел я ни с чем. Бестолку время потерял, только что силок проверил да из заводи вынул ловушку соминую. Будет свежая рыбка на обед, и то радость.

Домой вернулся, подкидыш на меня из корзинки глазенки таращит, тряпочку посасывает. Как дверь за собой закрыл — он тут же заревел, тянется, мол, бери на руки, раз пришел! Ну, я и взял.

— Как назовем-то тебя, а, непоседа?

Так и назвал. Фиджет*, или Фидж. А глазки у него оказались янтарные, с зеленой искринкой. Я таких и не видал раньше. Красиво.

Зажили мы с Фиджем потихоньку, я приноровился по ночам просыпаться, до крика не доводя, переноску из кожи склепал — на охоту иной раз на полдня ухожу, или дальнюю окраину леса проверить. Фидж тихо сидел, нравилось ему у меня за спиной лес разглядывать, а если долго иду, так и вовсе заснет, пригреется… Летом хоть плачь — и так жара густая, влажная, смола в воздухе стоит с солнцем пополам, а тут еще к спине грелка приторочена, сопит…

Пару раз спугнул он мне дичь, не без этого. Один раз зверя, другой — молодца, что капкан свой расставлял чуть не на дороге… Вот парень перепугался, когда из лесу вопль Фиджа услышал, чуть в собственную ловушку не угодил, убежал, только пятки сверкали.

Я что замечать начал… например, взять кровососов… В лесу ведь от мошек да комаров летом не продохнуть, но я-то привык уже, шкуру отрастил, что твой бык. Фиджа разок комары покусали, домой вернулись — батюшки, все ножки в пятнах! Ну поплакал он, а назавтра приторочил я мальчонку на спину, и пошел. Хорошо было в лесу в тот день, как-то особенно приятно. Потом понял — ни одна тварь в рот да в глаза не лезет, хотя вокруг тучи вьются, а близко не подлетают. Чудеса…

Это ладно. Потом Фиджет сначала из корзинки выползать начал, после и за порог. Зубы отрастил — белые да острые, хоть режься! Волосики стали длинные, пришлось кудри шнурком у макушки хватать, чтоб в глаза не лезли. Есть начал. Я как узнал-то что ему пора? На коленях у меня с ложкой играл, смотрел, как в ней солнышко отражается. А потом хвать жареную рыбу у меня с тарелки, и в рот! Я и ахнуть не успел. Так и началось. Спервоначалу понемногу, конечно, а потом и вовсе молоко только перед сном просить стал. С медом. Раз дал попробовать, потом уж без меда никуда. Сладкоежка… ну а я что? Я ничего, сам-то до меда небольшой охотник, так, немного, для здоровья да аромату в чай. Пускай ест, благо бортей у меня больше, чем надо.

Так вот, о чем я… Как во двор выполз, стал я замечать, что с зеленью делается. Ромашку у крыльца малец увидел, пальцем покачал. А тут и шмель — гудит, переливается. Я дрова бросил колоть, смотрю, испугается, иль нет? Не испугался. Глазки распахнул, а шмель к нему на руку сел. Я встревожился, думаю, тяпнет — рука в ногу превратится… Шмель ничего. Посидел и полетел, я даже согнать не успел. А на следующее утро глядь — а у ступенек целый пук ромашек вырос, а шмелей да пчел летает — как на пасеке. И Фидж уверенно туда путь держит, со ступенек сползает, босой пяткой опору нащупывает. Сел — и смотреть…

Тогда-то я и понял, что не простой мне подкидыш достался.

А еще вот что. Ко мне на полянку за тыном часто звери приходят, не боятся. Что за частоколом — то их, что внутри — мое. Так поделили. То олени пробегут, то буйволы с телятами, опять же.

Была там одна важенка-красавица, светленькая, шерстка лоснится. На меня смотрела, но в руки не давалась, отступала. Хотя многие подходят, знают, у дома-то я не охочусь. Иной раз и за помощью. Как-то рысь котенка притащила, уселась у калитки и орет дурным голосом. Я в дом заскочил, не успел вдохнуть, да за лук схватился. Рысь — она даром, что мала, но ее и медведь стороной обходит, куда уж мне. В окно выглянул — сидит. Я осторожно дверь приоткрыл, она назад отошла. Котенка оставила. Ну, думаю, я не я, если рысь от меня помощи не ждет… Пошел. Помирать так помирать, в конце концов. Котенок меленький, пушистый, хрипит. Кость птичья ему в глотке застряла. Вот уж кто мне все руки напрочь раскроил, пока я с той костью проклятущей сражался! Но я не в обиде, что с него взять — малой, глупый, больно ему, противно. Тебе в горло залезь-ка грубой ручищей. А мать сидела поотдаль, хвостом по бокам бьет, глаза дикие. Не знаю, кто из нас больше боялся. Вытянул я кость. Не без труда, но вышла, с кровью, со слюной. Положил я котенка на траву да пошел руки мыть. Рысь подбежала к сыночку. Обнюхала, облизала, схватила и пропала в лесу. А порезы зашивать я тогда к Айре ходил, самому несподручно.

Так вот, про олениху. Одно время она часто приходила, я ей и яблок оставлял на колышках… А потом пропала. Теперь сызнова появилась, но близко не подходила, опять же.

Как-то пришла она, а я за водой вышел, к колодцу. Он у меня поотдаль стоит, за тыном. Калитка открытая осталась, Фиджет во дворе играет, деревянных зверей перебирает — вырезал ему, хоть какие игрушки, а нужны. Важенка его увидела и как прыгнет вперед! Думал, она в калитку вломится, нет, на меня оглянулась, отступила. Но на мальчонку моего смотрела не отрываясь, словно солнце увидала. Я только рот открыл. А она уже раз — и пропала. Только листья шумят.

Стал еще замечать, что растет мой ребятенок уж больно быстро. Уже мои старые штанишки на него малы стали. Всего-то четыре луны прошло, лето кончается, а Фиджет уж на ножки поднялся.