— Потому, что было слишком трудно… Мне нужно было мое лицо, мне нужен был свет… Мне нужно было мое лицо, мне нужен был Кондотьер… Победа без борьбы, уверенность без раздумий, сила… Я слукавил и здесь… Откуда я мог знать, что стану этой силой? Вот это я и пытался доказать… Но боялся. Да. И уже знал, что затеял безумную авантюру… Знал и все же продолжал… Чем я рисковал? Ведь так или иначе все равно терпеть неудачу. Что я терял? А дни шли… Картина пропитана потом лица моего, но это никакой не Кондотьер… Я исправлял, вновь подступал, колебался, отходил назад… Но не было никакой возможности… Никаких шансов на успех…
— Почему же ты продолжал?
— Потому, что хотел знать…
— Зачем, если все равно неудача?
— Ни зачем… С этим надо было покончить…
— Поэтому ты запил?
— Поэтому. А что? Как-то под утро я посмотрел в зеркало. Это был я. Мое лицо: год усилий, бессонных ночей; мое лицо: дубовая доска, стальной мольберт, столы, плошки, сотни кистей, тряпки, лампы. Моя история. Моя судьба. Самый прекрасный шрам судьбы. Это был я, дерганый, алчный, жестокий и жалкий, с крысиными глазками. Тот, что корчил из себя Кондотьера. Строил из себя властелина мира на пересечении всех дорог. Полагал себя недостижимым, свободным и сильным. Это был я. Страх, горечь, паника. На какой-то миг иллюзия сохранялась, и вот уже все рушится, одним махом, все валится под невыносимым взглядом тех, что на стенах, бесспорных победителей и триумфаторов. И тогда я запил как скотина, как не пил никогда, даже в тот момент, когда два года назад сходил с ума от одной только мысли, что должен ответить Женевьеве. Я пил и бродил по комнате. Пил из бутылки. Я ломал кисти, рвал репродукции, до которых мог дотянуться. И продолжал пить, пока не рухнул…
— И Мадера ничего не сказал?
— Нет… Он позвал Руфуса. Руфус приехал в тот же вечер. Я спал. На следующее утро он увез меня в Гштад, где проводил свой отпуск, чтобы я смог отдохнуть.
— Они видели Кондотьера?
— Да.
— И ничего не сказали?
— Нет.
— Почему?
— На первый взгляд никак нельзя было определить, запорот он или нет…
— Не понимаю…
— Технических ошибок не было. Я написал вылитого Антонелло. Все признаки были налицо, только это были грубые признаки. Какое-то время это срабатывало, а потом зритель понимал, что стал жертвой мистификации. Сходство было слишком простым. Слишком явным. Посмотрите, какой я Кондотьер, я ничего не боюсь! Хо-хо! Посмотрите на мои шейные мышцы! Ха-ха! А может, сходство было искусственным, слишком отдаленным. Но достаточно было взглянуть на картину, думая, что это не Антонелло, и подлог сразу бы проявился. Все остальное раскрывалось само. Понимаешь? Вот что такое неправильный выбор. Если бы картина получилась, ее могли бы рассматривать миллиметр за миллиметром, пытаясь любой ценой доказать, что это подделка, но никаких доказательств не обнаружили бы. Это было логично. Логичнее не бывает…
— Ты считаешь, что только ты можешь судить объективно?
— Вне всякого сомнения. Эту картину написал я. И я в нее долго верил. Пока это было в моих силах, я старался делать все возможное.
— Но во время твоего пребывания в Гштаде Мадера, наверное, часто рассматривал картину?
— Нет. Картина была не закончена. Оставалось еще раз прописать фон и покрыть все кракелюрным лаком. Перед отъездом я накрыл картину холстиной, потому что отдельные части не совсем подсохли и на них могла осесть пыль.
— Если бы потребовалась экспертиза, ты думаешь, она бы ее не прошла?
— Наверняка нет. Любой искусствовед или эксперт уже через полчаса обо всем догадался бы…
— Что ты собирался делать?
— Не знаю… Уже не помню… в голове проворачивал десятки успешных планов… Мне хотелось отдохнуть, куда-нибудь смыться…
— Ты рассчитывал вернуться в Дампьер?
— И да и нет… не знаю… Я ничего не рассчитывал… О, я даже не думал об этой пресловутой катастрофе… Мне было наплевать… Я спал, катался на лыжах, читал детективы у камина…
— Почему ты вернулся?
— Слишком трудно объяснить… Неприятное воспоминание… Надоело кататься на лыжах…
— Это достаточный повод?
— Как и любой другой… Когда я уезжал в Гштад, я был почти доволен. Мне хотелось увидеть снег и покататься на лыжах. Снег был какой-то некрасивый; солнца было мало… Я заскучал… И вернулся в Париж.
— Вот так, вдруг? Ночью, специальным самолетом? И все потому, что снег был какой-то некрасивый?
— Да… Все потому, что снег был какой-то некрасивый… Может показаться смешным, но это почти единственная причина… Гштад здесь ни при чем… дело в другом. Воспоминание об Альтенберге, маленьком швейцарском городке, где я провел несколько лет в начале войны… Там я заразился этой любовью к снегу… Звучит странно, да?.. Я неудачно выразился… Я хочу сказать, что определенным образом и при определенных обстоятельствах я был совершенно счастлив… в Гштаде мне было скучно… Вот и всё…
— Это ничего не значит…
— Конечно, ничего не значит, а разве желание одолеть Кондотьера что-то значило? Все это ничего не значило… Но именно этим я и жил…
— Что ты собирался делать в Париже?
— Позвонить Мадере. Сказать ему, что не вернусь в Дампьер, что Кондотьер запорот, а мне на это наплевать. И что я посылаю его куда подальше…
— Ты так и сделал?
— Нет…
— Почему?
— Я позвонил Женевьеве…
— Почему Женевьеве?
— Потому же, почему уехал из Гштада… по той же самой причине, которая заставляла меня писать Кондотьера… Без каких-либо явных причин… Просто потому, что мне так хотелось…
— Хотелось катастрофы?
— Наверняка. Ну и что? Откуда ты знаешь? Почему катастрофы? Это могло сработать…
— Женевьева могла ответить?
— Почему нет, если я мог ей звонить? Что необычного в том, чтобы снять трубку? Экое чудо — просто взять и ответить!
— Если бы она ответила, это было бы чудом?
— Да… И да и нет… В этом тоже не было бы никакого смысла… Она не ответила, потому что поняла, что звонил я…
— Возможно, ее не было дома?
— В три часа ночи? Нет… Она была дома… Она поняла…
— Сколько времени ты не виделся с ней?
— Полтора года… С того коктейля у Руфуса…
— Почему ты уверен, что она была дома?
— Это было в феврале, в три часа ночи… У нее не было никакой причины менять работу и переезжать, значит, она была дома…
— В любом случае это неважно… Зачем ты звонил ей?
— Чтобы, как ты говоришь, вызвать катастрофу… Чтобы она витала надо мной, была рядом, присутствовала, неумолимая, тираническая и вселяющая уверенность, поскольку несла неминуемую погибель…
— Ты хотел убить Мадеру?
— Нет… Я не хотел никого убивать…
— В чем же заключалась эта катастрофа?
— Трудно сказать… В том, что все продолжалось как раньше, как ни в чем ни бывало, как будто ничего не случилось… В вечном возобновлении, в тысячекратном повторении одного и того же жеста, в том же никчемном терпении, в том же ненужном усилии… В моей истории, записанной раз и навсегда, замкнутой на себе самой, где единственным выходом была бы моя смерть, через десять, двадцать, тридцать лет. Необходимость продолжать до конца, без какого-либо смысла, без какой-либо необходимости…
— Все это ты себе и рассказывал?
— Ничего я себе не рассказывал… Я знал это, как если бы знал всегда, как если бы все время пытался забыть… но это было невозможно… Я все перепробовал. Я словно оказался в западне. Попался, как крыса. Мне было суждено штамповать всяких Эль Греко, Клуэ, Гойя, Бальдовинетти до самой смерти, не веря и не желая; я выдавал холсты и доски как экскременты, я продолжал жить, попирая мертвых. И продолжал бы до тех пор, пока не умер бы сам…
— Почему ты убил Мадеру?
— Не знаю… Если бы знал, то здесь не оказался бы… Если бы знал, то, полагаю, не совершил бы этого… Мы представляем, что это легко… Мы совершаем что-то… Мы не знаем… не можем знать… не хотим знать… Но через какое-то время оно оказывается у нас за спиной… мы знаем, что совершили… а дальше…