И тут разгневался Всевышний и скрыл небеса тучами. Затем в свете зарниц Сам предстал пред неким архиереем. Явился ему в ауре златых лампад в виде Агнца с зияющими ранами.

— Кардинал, слушай меня! — зазвучал трубный глас. — У тебя уже есть Папа. Я сам избрал наместника. Имя ему Алимпий. Шестнадцать лет сей муж пребывает на утесе в уничижении.

— Всевышний Агнец, Царь наш Небесный, — залепетал кардинал, — да будет так, как Ты велишь!

И кинулись искать утес, где плесневел уничиженный муж. В результате не без труда вычислили берег реки и ту самую лачугу. Забарабанили в дверь. Вышел крестьянин, шестнадцать лет назад переправивший Алимпия на утес, и вначале заупрямился:

— Алимпий? Не знаем мы таких. Утес? Ни разу не слыхали. Нету здеся никаких утесин.

И, тем не менее, прельстив крестьянина субсидией, искатели все узнали. Приплыли на скалистый утес, еле забрались на вершину. И там, на вершине, — невзирая на утверждение Агнца, в пику кардиналу, чья вера в результате экспедиции дала явную слабину, — как Алимпия не искали, так и не нашли. Раскаявшийся исчез без следа, а значит, не впитал в надлежащей мере Всевышнее участие…

имеющая вид рецензии на литературный текст и не скупящаяся на цитаты

«Сия клаузула напрашивалась сама, даже если изначальная версия Т. Манна заканчивалась иначе», — признавал Антей Глас, завершая рассказ; скажем лучше, пересказ или даже эскиз, так как пишущий, выказав буйную фантазию при сплетении сюжета, не сумел изречь наиважнейшее: разумеется, имелись развернутые мысли (в девяти-десяти местах) и небезынтересные ремарки (мы насчитали не менее тридцати): рассказчик не без изящества представил Алимпия; крупными и весьма убедительными мазками передал характер принца из Бургундии («бритая харя с длинными рыжими бакенбардами»: в «харе» сразу же угадывается врач, залечивший антеевский недуг), передал — правда, чересчур урезав, — яркий диалект хитреца-крестьянина, на чьем баркасе Алимпий был переправлен на утес («Ну, таперича — всё: гикнулся жеребец на хер! Не присуседится уж, милай, травушку щипать! Ядрена тля!»); мастерски написал сцену турнира: включить ее себе в текст без малейших изменений и представить на суд читателя не устыдились бы даже маститые Бурже, Франс или Стендаль. Правда, выше сей планки Антей прыгнуть так и не сумел, а в дневнике извинял себя, изыскивая самые нелепые баралиптанизмы: если бы — заявлял, например, Антей, заранее сметая любые аргументы, — имелся шанс выразить главную идею рассказа, мы были бы вынуждены ее выразить; и если бы эта идея была выражена и принята всерьез, — развивал мысль Антей, — не раскрылись бы нам всем, читавшим, чистая и слепящая правда, а за ней великая и страшная тайна, и, раскрывшись, не вызвали бы тем самым нашу неминуемую и немедленную гибель? Ведь правила рассказа как жанра беллетристики, — углублял мысль Антей, — требуют, дабы испытание в виде загадки Сфинкса выдержал лишь единственный и исключительный. А если даже сей единственный и исключительный, т. е. Алимпий, сгинул, вырвать нас из лап Сфинкса впредь уже не сумеют никакие высшие Знания, никакая триумфальная Мысль, никакая лексическая единица. Итак, — заключал Антей, — речь не властна над капризами языка. И, тем не менее, — писал Антей ниже, — нам не присуще выбирать: следует не сдаваться и знать: в любую секунду первый же встречный сфинкс встанет на нашем пути; следует лишь знать — ах, сия извечная и все ж неизвестная истина: в любую секунду хватит лишь лексемы, лишь звука, лишь «да» или «нет», дабы тут же сразить тварь. Ведь — так вещал еще Заратустра — вне селений людских Сфинкс не живет…

или «Хищение из сераля» (невзирая на название, в ней ни разу не фигурирует Амадеус)

Антей Глас исчез в праздник Всех Святых.

За три дня перед этим исчезнувший вычитал в вечерней газете весьма курьезную статью.

Некий индивидуум, чья фамилия из страха вызвать гнев тайных сил держалась в секрете, в сумерки забрался в здание префектуры и выкрал весьма важную бумагу, так как в ней излагались нелицеприятные факты из жизни трех высших деятелей, ведающих Главным Управлением Внутренних Дел. Дабы избежать разглашения и спасти репутацию, сии чины стремились вернуть себе деликатный манускрипт перед тем, как прыткий авантюрист найдет ему применение. И пусть квартиру авантюриста, где — как считали все — был спрятан манускрипт, перетряхнули раз десять, никаких улик так и не нашли.

Решив идти ва-банк, префект Ариэль Эльзевир и верный заместитель префекта Курьер, явились к мэтру дедукции Дюпену.

— В принципе, — сказал Ариэль Эльзевир, — из-за, скажем, незначительных писем, мы бы так не выкладывались; кража банальных писулек из разряда «ь» или «ъ» вызвала бы у нас минимальные усилия. А здесь, так сказать, другие масштабы: сущий сераль…

— «Сираль»? — перебил Дюпен, не знавший значения термина.

— Извините за слэнг, — улыбнулся Эльзевир. — Сия утрата, считаем мы, имеет для нас наиважнейшее значение, так как аннулирует значительную часть наших средств и весьма затрудняет наши действия: наша власть слабеет как минимум на треть!

— Квартиру преступника вы перетряхнули раз десять, — перебил Дюпен, — не так ли?

— Да, — признал Эльзевир, — и каждый раз, перещупав все, уезжали ни с чем.

— Мне кажется явным следующее, — заявил Дюпен. — Ты все вывернул и выкрутил, ты выстучал все стены и перекрытия, и все без результата, так как у тебя есть глаза, а ты не видишь. Неужели ты, растяпа, ни разу не задумался: хитрец наверняка выбрал тайник самый надежный из всех существующих; не упрятал выкраденную вещицу, а удержал на виду; замызгав, затрепав и смяв, как сие делается с заурядными записками, сунул, скажем, в бювар или за пресс-папье, ты наверняка перекладывал ее раз десять, не признавая, не желая и не думая признать в невзрачнейшей бумажке ценнейшую депешу!

— Да нет там никаких пресс-папье! — в сердцах рявкнул Эльзевир.

— Наблюдательный ты наш, — съязвил Дюпен.

Затем надел плащ, напялил шляпу и вышел, заявив присутствующим:

— Я сам туда съезжу. Через час привезу ваш несчастный папирус.

Даже если расчет Дюпена был верен, практические действия к успеху не привели.

— С кем не бывает, — выжал из себя мэтр.

Затем развязался с незадачливыми шпиками и, утешения ради, приступил к выслеживанию шимпанзе, в чьем активе насчитывались уже три убийства.

цитирующая текст письма (без купюр)

Если, интуицией угадав все, начиная с «а» и заканчивая «я», тайну все же не сумел раскрыть сам Дюпен, мне не спастись, — предрекал в дневнике Антей Глас.

А в письме к друзьям Антей писал следующее: «Я так мечтал уснуть и не думать. Я так желал уснуть и забыться. А как уснуть, если меня все время преследует исчезание. Чье исчезание? Индивидуума? Предмета? Как узнать? Исчезла некая субстанция или некая вещь, некая суть или некий смысл… А теперь придется исчезнуть и мне: теперь мне надлежит идти на гибель, к величайшему выбыванию, небытию. It is a must. Не судите. Я так желал узнать. Ах, как ужасна изнурившая меня скверна. Дабы выразить страдания издаю я не крик, а жалкий лепет. Так приди же, смерть, наступи как расплата за безумный пыл, меня распиравший! Антей Глас».

В письме имелась приписка, изумляющая и раскрывающая всю степень безумия Антея Гласа: «Чуя зверинецъ, где эль ежей — миф, пыхай еще, шибкий юрист!».

И, in fine, внизу страницы, трясущаяся рука замыкала черную линию — заключающую вакуум — в несуразный небрежный венец.

Убил себя сам? Приставил дырку дула к виску и нажал на гашетку? Лег в ванну и вскрыл себе вены? Съел целую пачку люминала? Направил машину в щель бездны бурлящей, пучины, кипящей круглые сутки, на вечер сменяя Великий День и сменяя на день Вечер Великий? Вывернул кран и надышался газа? Сделал себе харакири? Вылил на себя канистру бензина и запалил? Прыгнул с виадука в черную глубину реки?