3) а еще Август клал в ванну тридцать два (в нечетные дни) или тридцать три (в четные) карата субстанции, чьи ингредиенты мы так и не сумели узнать; думается, эта субстанция как раз и придавала всему купанию главный смысл, так сказать эссенциальный терапевтический эффект. Был ли препарат седативным? Транквилизирующим? Вызывал ли галлюцинации? Аптекарский секрет субстанции, вызывающей у Августа наивысшую степень блаженства, ввергающей чуть ли не в экстаз, так и не был раскрыт. Едва ингредиенты смешивались, как купальщик скидывал халат, залезал в ванну и начинал утреннее купание. В первые минуты Август нервничал: ежился, вздрагивал и даже привязывал к шее специальную уздечку, дабы не залить дыхательные пути, не захлебнуться и не сгинуть на дне ванны. А уже через миг расслаблялся, разнеживался и размякал в дреме.

Затем Август вылезал из ванны, намекая на свершившиеся с ним изменения: на Сиу так и сыпались специальные термины: нирвана, аватара, кайф, видение Гуру, явление Всевидца, встреча с Истинным Знанием, единение с Великим Всем, причастие к Универсуму, катарсис. Август вылезал из ванны размякший, распухший и разваренный и все же, если ему верить, сумевший разлиться в Забытьи, растечься в Безмерии, размыться в Безграничии.

Перед прибытием Хэйга, а вместе с ним и Захира Август каждый день принимал утренние ритуальные ванны и испытывал в связи с этим высшее наслаждение.

Надев Захир на палец — желая иметь камень всегда на виду и трижды умереть, нежели с ним на секунду расстаться, — Август сразу же заметил, как в ванне Захир вызывал сильнейшее раздражение, дикий зуд, жгучую резь, резкий жар, нестерпимые и не снимаемые никакими средствами адские муки; Август страдал, забывая переживать евхаристии, катарсисы и нирваны, являвшие как-никак главную цель, чуть ли не жизненный смысл купания.

Для устранения недуга Август придумал аппарат — взяв за пример уздечку для удерживания лица над краем ванны, — придерживающий палец с камнем на весу и без лишних страданий. Ему смастерили целый фуникулер: лебедку на цилиндрических муфтах, снабженную шестернями и зубчатыми валиками, удерживающую муштабель на плаву.

В течение десяти лет сей механизм не вызывал никаких нареканий. Август следил за всеми предписаниями и не прекращал ритуальных купаний, испытывая в связи с этим самые приятные чувства.

Раз, вылезая из ванны, разнеженный, размякший, вялый, все еще пребывающий в утренней нирване Август вдруг встрепенулся: Захир с пальца исчез.

Август издал звериный крик. На суставе, в сердцевине белеющей стигмы, хранящей яйцевидный след Захира, густел сангвинический струп.

Три дня Август метался как безумный, не зная себе места. Несчастный бегал, выдвигал ящики, распахивал дверцы, шарил в углах и щелях, залезал даже на чердак и крышу; пядь за пядью перерыл всю усадьбу, а также смежные здания: флигели, сараи, гараж; граблями вычесал гравий на аллеях и траву в парке.

А спустя три дня у нас случился трагический инцидент: в Азинкур вдруг заявился незваный Мутус Липпманн. «Гуру» был замученным, запрелым; пиджак и брюки превратились в затрепанную рвань. Вчерашний «Учитель» налетел на Августа и принялся награждать «ученика» ругательствами, унижать неприличными выражениями, применяя самые гадкие и мерзкие эпитеты.

— Балбес! Разиня! Дубина! Тупица! Кретин! Засранец! Мудак! Распиндяй! Угребище! — выкрикнул Липпманн в истерике и кинулся на Августа с кулаками.

И влепил ему увесистую затрещину.

Не на шутку задетый или правильнее сказать, заведенный агрессивным наступлением Липпманна, Август — невзирая на примерную английскую выдержку — все же не сдержался и выдал эффектный свинг справа: Липпманн рухнул навзничь.

Десятилетний Дуглас Хэйг, присутствующий при битве и представивший себя в амплуа рефери, засчитал вслух десять секунд и присудил папе пальму первенства.

А Мутус Липпманн не двигался. Мы перепугались.

— Как же так? Как же так? — шептал удрученный Август.

Тем временем Дуглас Хэйг, не чувствуя, как накалились страсти, прыгал у тела Липпманна и дурачился; Август, разъяренный неуместным весельем, вдруг вспыхнул и в сердцах рявкнул на сына.

— Get away!

Хэйг, ни разу не видевший Августа в гневе, зардел, затрясся, зашептал извинения, а затем, разрыдавшись и уписавшись в штаны, выбежал из залы. В качестве утешения мальчик ушел насыщать рыбку…

— Кстати, насчет насыщения рыбки, — прервала рассказ Хыльга, — мы чуть не забыли. Ведь Бен-Амафиин с утра так и не ел…

— Тсс! — зашипели все. — Пусть Сиу завершит сей фантастический, душераздирающий рассказ!

— Thanks, — сказала Сиу.

Итак, как я сказала, мальчик в качестве утешения ушел насыщать рыбку, а мы перенесли Мутуса Лип-пманна в смежную залу и взвалили на диван. Я принесла эликсир. Мы расстегнули ему пиджак и рубашку. И тут увидели — ах, Ужас, как сейчас вижу мерзейшее зрелище, сразившее нас, сжавшее нам сердце, вздыбившие нам шевелюры и наславшее нам мурашки на эпидерму — растерзанную пурпурную грудь Липпманна. Как если бы гигантский стервятник целый день прыгал на груди, мял грудную клетку, ребра, вырывал куски мяса, клевал сердце и печень. Нам виделись гнусные твари — слепни, мухи, пауки, тарантулы, жуки, тараканы, гусеницы, черви, вши, гниды, — извивающиеся в дымящейся и смердящей магме!

— Фи! — фикнула Хыльга.

— Да, — сказала Сиу. — Мутус Липпманн держался еще целую неделю, пребывая без чувств и не реагируя на внешний мир, и лишь в редкие минуты выплывал из забытья, дабы нас бранить, винить в убийстве и заклинать навеки. Мы ухаживали за ним как за малым дитем. И все же вряд ли сумели унять муки и смягчить предсмертные часы страдальца. Липпманн умирал, выкрикивая ужасные ругательства, а за секунду перед тем, как уйти к предкам, издал дикий звериный крик, скрутивший нам кишки.

Август изрек траурную речь.

— Мутус Липпманн, бывший Гуру, ступай в рай, где тебя уже ждет гурия, даренная тебе услаждающей десницей Аллаха. Я внимал вере, чьи врата ты мне распахнул. В сей миг я закрываю эти врата и навеки зарекаюсь. Ты умер, и эта вера упразднена. Я выпускаю из сумы Мрак и высекаю трут.

Эта таинственная фраза завершила траурный спич; ее смысл стал мне ясен лишь к вечеру: Август, действуя в рамках ритуала Мутуса Липпманна, завалил труп десятью вязанками ветвей и запалил. Свистящий ветер заметал белые языки пламени в черную бездну неба; трупный факел угас лишь на заре…

Даже не знаю, как выразить все выпавшие нам беды и страдания, врученный, угрюмый, угнетенный и истерзанный случившейся трагедией Август взвалил на себя бремя судьбы, замкнулся в себе и впал в тяжелую депрессию.

Несчастный представлял щемящее зрелище: целыми днями маялся как тень и вздыхал. Ранее редкий гурман и великий набиватель чрева, ныне Август утратил аппетит. А ведь я делала ему самые любимые кушанья: телячий филей в маринаде из лука, вареную в специях камбалу, тушеную телячью вырезку, требуху в хрене, рагу из мяса с грибами. Август не ел, а лишь притрагивался: там клюнет маслинку, тут — катышек сыра, здесь — сливку или мандаринку, выпьет рюмку вина. Август худел. Мы переживали.

Временами Вилхард уединялся, запирался в кабинете на девять-десять дней, издавая резкие крики, затем спускался к нам печальный, сникший, бессильный. За истекшие двенадцать месяцев пышная рыжая грива превратилась в седые патлы, да и сам их владелец выглядел как дряхлый старик.

В сем угнетающем климате Дуглас Хэйг — мальчик впечатлительный, неуверенный, пугливый — не имел шанса закалиться для будущей жизни, все чаще превращающейся в наши дни в битву за выживание. Увидев эту перспективу, Август задумался: сначала принялся винить себя в нерадении, в наплевательстве и даже в предательстве; затем решил сделать все, дабы сын не знал страданий вследствие не свершенных преступлений и не нес бремя незаслуженных Заклятий. Раз Вилхард мне признался: