Титул олимпийского чемпиона, самый постоянный, а значит, и самый желанный, — вершина спортивной карьеры любого Атлета. Довольно быстро устоялся обычай навсегда сохранять этот привилегированный титул за тем, кто однажды его завоевал, даже если он никогда больше не повторил своего подвига. Подобно тому, как всю жизнь называют «господином Президентом» того, кто был, всего лишь неделю президентом Совета, так и всю жизнь называют «лё Кекконеном» того, кто одержал, пусть всего один раз, победу в беге на 110 метров с барьерами на Олимпиаде.

Тем не менее, чтобы не путать почётного — или скорее почётных, поскольку их несколько — Кекконенов с Кекконеном действующим, в первом случае титул слегка изменяют, как правило удваивая первый слог. Таким образом, о прошлых олимпийских победителях в беге на 110 метров с барьерами, на 100 метров, на 200 метров и т. д., говорят: лё Кекекконен, лё Джоджонс, лё МакМакМиллан, лё Шошоллерт, лё Эндрэндрюс.

Все эти дополнительные почётные титулы означают нечто большее, чем простые знаки уважения: действительно, согласно обычаю с титулами связаны те или иные привилегии. Классифицированные Атлеты (то есть, обладающие как минимум одной фамилией) имеют право находиться без сопровождения на территории Центрального Стадиона. Обладатели двух фамилий (например, Амстел-Джоджонс, 3-й в 100 м в H.-B.-W, олимпийский экс-чемпион) имеют право на дополнительный душ. Обладатели трёх фамилий (например, Моро-Пфистер-Казанова, 2-й на 400 м в W, 2-й на 400 в W-H.-W, победитель Атлантиады) имеют право на личного тренера, которого называют Обершриттмахером, то есть Генеральным Тренером, наверняка потому, что первым эту должность занимал немец; обладатели четырёх фамилий имеют право на новую тренировочную форму и т. д.

Как-то в колледж пришли немцы. Это было утром. Мы издали увидели, как два офицера пересекают школьный двор в сопровождении одной из директрис. Как обычно, мы пошли на уроки, и больше их не видели. В полдень прошёл слух, что они всего-навсего просмотрели классные журналы, после чего ушли, реквизировав откармливаемую поваром свинью (я помню эту свинью: она была огромной и питалась исключительно очистками).

В другой раз ко мне пришла тётя Эстер. Нас сфотографировали вместе. На обратной стороне фотографии надпись, незнакомым мне почерком: 1943. На заднем плане видны Альпы, лес, поле, деревушка и большое деревянное шале с очень покатой, частично усечённой крышей («кровлей в форме гусиной лапы», согласно словарям), характерной для горных домов. Семь существ — четыре, принадлежащих к различным видам животных, три — к роду человеческому, — проявляются на первом плане. Это, справа налево (на фотографии): а) чёрная с белыми пятнами коза, частично обрезанная правым краем фотокарточки; у неё очень длинная борода; вероятно, она привязана к колу и вряд ли замечает, что её фотографируют; б) моя тётя; на ней серые шерстяные брюки с узкими отворотами и чётко отглаженными складками, светлая кофточка (или блузка) с короткими или закатанными рукавами, пиджак из ангорской шерсти, наброшенный на плечи и застёгнутый на одну верхнюю пуговицу. Кажется, на ней совсем нет украшений. Её волосы стянуты и забраны назад, пробор посередине. Она чуть меланхолично улыбается; на руках она держит в) белого чёрноголового козлёнка, который, похоже, не испытывает особого восторга и смотрит направо, в сторону козы, приходящейся ему, несомненно, матерью; г) я сам; левой рукой я ухватил козлёнка за ногу; в правой руке держу, как будто хочу показать внутреннюю часть тому, кто нас фотографирует, большую белую соломенную или полотняную шляпу, которая, вероятно, принадлежит моей тёте; на мне короткие штаны из тёмного драпа, клетчатая рубашка-«ковбойка» с короткими рукавами (несомненно, одна из тех, о которых у меня ещё будет возможность рассказать) и вязаная фуфайка без рукавов. Носки спадают; живот немного вздутый. Волосы подстрижены очень коротко, но несколько неровных прядей спадают на лоб. Уши у меня большие и сильно оттопыренные; я чуть склонил голову вперёд и с упрямым видом смотрю снизу в объектив. Слева и позади группы, образованной тётей, козлёнком и мной, находятся д) белая курица, наполовину скрытая с) крестьянкой лет шестидесяти, одетой в длинное чёрное платье, в широкой соломенной шляпе, которая прячет её лицо; одна рука лежит на бедре; рядом с ней ж) лошадь довольно тёмной масти, в сбруе, в шорах, с крупом, наполовину обрезанным левым краем фотокарточки. В самом низу, справа видна сумка из искусственной или плохой кожи, с длинными ручками, которая, скорее всего, принадлежит тёте.

В другой раз, когда, как мне кажется, мы, целая орава детей, сгребали сено, кто-то прибежал и сказал, что ко мне приехала моя тётя. Я помчался навстречу фигуре в тёмной одежде, которая направлялась к нам от колледжа через поле, и остановился, как вкопанный, в нескольких метрах от неё: я не знал даму, которая стояла напротив и, улыбаясь, приветствовала меня. Это была моя тётя Берта; впоследствии я прожил у неё почти год; быть может, тогда она и напомнила мне о своём посещении, или я сам придумал это событие. Однако я с абсолютной чёткостью сохранил воспоминание, но не о всей сцене, а лишь о чувстве недоверия, враждебности и подозрительности, которое я в тот момент испытал: мне и сейчас трудно его выразить, как если бы это было разоблачение элементарной «истины» (отныне к тебе будут приходить только чужие; ты будешь постоянно к ним стремиться и постоянно их отталкивать; они не будут принадлежать тебе, ты не будешь принадлежать им, ибо сможешь лишь держать их в стороне от себя…), излучины которой я, кажется, продолжаю исследовать до сих пор.

Сгребать сено, означало, прежде всего, собирать его в стог, а затем съезжать с него или спрыгивать, если стог был не очень высок. Нам рассказали о несчастном случае с одной девочкой: она прыгнула с верхушки стога, упала на вилы, которые лежали под сеном, и насквозь проткнула себе ногу одним из зубьев.

А как-то раз мы пошли за черникой. Я сохранил в памяти буколический образ целой ватаги детей, сидящих на корточках по всему склону холма. Ягоду собирали с помощью приспособления, называемого «гребешком», маленьким деревянным ковшиком с зубьями по нижнему краю, который забирал при каждом проходе наполовину раздавленные ягоды, эдакую чернильную кашицу, в которой все мгновенно измазывались.

Всю зиму и даже ранней весной мы катались на лыжах. На протяжение последующих лет до самой середины пятидесятых годов, когда я совсем перестал заниматься «зимним спортом», — я чувствовал себя очень свободно на лыжах; не заботясь ни о стиле, ни о рекомендациях, я беззаботно спускался по любому склону средней трудности, а при случае мог замахнуться и на самый опасный. Помню, что начал даже учиться прыгать с крохотных трамплинов из утрамбованного снега.

Катание на лыжах оказалось целой наукой; за два года, проведённых в колледже Тюренн, я смог изучить её основы и получить навыки, пусть бесполезные сегодня, но с поразительной свежестью сохранившие в памяти самые мельчайшие подробности. Так, я знаю, что самые красивые лыжи делаются из канадского дерева гикори, которое я всегда считал одним из самых редких материалов на свете (редкость гикори была одним из доказательств его существования, тогда как другие вещи напрочь отсутствовали, и было непонятно, как они вообще могут существовать, например, апельсины (часть первая — металл ценнейший, вторая — небожитель, всё вместе — фрукт вкуснейший[11]), о которых у меня будет ещё возможность рассказать, или шоколад с начинкой, или совсем уж непонятная фольга, в виде обёрточной бумажки или волнистых корзиночек, в которую этот шоколад завёрнут…). Я знаю также, что идеальная длина лыж определяется следующим образом: нужно встать прямо, вытянуть руки вверх, как бы продолжая линию тела, и кончик поставленной вертикально лыжи должен оказаться на уровне середины ладони. Чтобы определить идеальную длину лыжных палок, нужно взять их в ладони, встать, согнуть руки в локтях, а локти прижать к туловищу — наконечники палок должны при этом касаться пола. Я мог бы привести ещё немало примеров: об утрамбовке лыжни (дети со всего лагеря встают в шеренгу, развернув лыжи перпендикулярно направлению склона, и поднимаются прыжками), о смазке (разные назначения мази определяются по цвету картонной упаковки: голубой — для сухого снега, зелёный — для нормального, красный — для спуска, белый — для бега и т. д.; мазь разогреть перед употреблением; наложить слой прозрачного парафина, соскоблить старую мазь, не смазывать серединную часть лыж, не наносить мазь на рёбра, но наоборот заострять их и т. д.), о подъёме в гору (во времена, когда «механический подъёмник» был исключительной редкостью: подъём перпендикулярно склону (утрамбовка), подъём зигзагом, подъём параллельно склону (лыжи обвязывают специальными ремешками из тюленевой шкуры или ставят буквой V, отчего центр тяжести смещается назад, на палки и т. д.), об экипировке (особое значение ботинок; смазывать их жиром, а в случае его отсутствия, натирать скомканной в шар газетной бумагой; рейтузы и куртки, варежки, шерстяная шапочка или головная повязка, очки и т. д.), наконец и особенно — о системах крепления: мои лыжи крепились на щиколотках; крепления застёгивались с трудом (в качестве рычага использовался железный наконечник палки), едва держались на ногах и расстёгивались на каждом шагу; я мечтал о сужающихся спереди застёжках, крепко сжимающих носок ботинка металлическим тросиком, который, попадая в специальную выемку в каблуке, принимал форму пики, или о креплениях высшего сорта, предназначенных для профессионалов (я был невероятно удивлён, увидев однажды, что ими пользуется моя кузина Эла), чрезвычайно сложной системы шнуровки, использующей один единственный, но невероятно длинный ремешок, завязываемый и перевязываемый вокруг ботинка бесчисленное количество раз по вроде бы неизменному, раз и навсегда установленному образцу, эта процедура производила на меня впечатление самой главной церемонии (такой же главной и решающей, какой мне, впоследствии могла показаться шнуровка пояса в «Кровавых аренах» Бласко Ибаньеса, или смена одеяния, превращавшая кардинала Барберини в Урбана VIII в «Галилее» Берлинского Ансамбля), которая гарантировала лыжнику нерасторжимый союз лыж и ботинок, преумножая как опасность серьёзного перелома, так и шанс на исключительные достижения…